Татьяна Томах - Ловчий тумана

— Ее потом Огнеметцами назвали, деревню. В отчетах.

— Да, брось, Ловчий. Мальчика и мать. А остальные? Все, кого твоими стараниями — в Изолятор, а? Думаешь, стерилизация и психологическая обработка, это не смерть? Что, не видел, какими они безвольными куклами становятся после этого, а?

— Я не думал… — Гриф осекся. Как раз такие мысли иногда не давали ему спать — особенно, с тех пор, как Инга…

— Все мы боимся думать, — вздохнул Наблюдатель. — Я сам недавно… Я читал отчеты. Знаешь, там наверху, им уже все понятно, но они тоже психи и они боятся… Они обрезают информацию, каждому — по кусочку, чтобы нельзя было сложить целое — и понять. Чтобы не было паники. Я читал очень много отчетов, Ловчий. Я складывал эти кусочки. Я тоже боялся, но когда я увидел целое — я испугался еще больше. Нас горстка, Ловчий, по сравнению с теми, кто снаружи. Наши деды думали отсидеться в защитных бункерах, пока гибнет мир. А мир не погиб. Он изменился. Обреченные миллиарды выжили, и теперь обречены мы. Теперь мы — двуногие, двурукие особи с убогой интуицией, неспособные зажигать огонь на ладонях и двигать взглядом предметы — теперь мы ненормальные…

На границе лагеря из темноты выступили патрульные, посветили в глаза детектором, узнали Грифа, и так же бесшумно исчезли.

Он брел по тропинке, указанной вчера старостой, через залитый лунным сиянием луг. Высокая трава, почти до плеч, колыхалась серебристыми волнами; огромные цветы сейчас казались черными — будто широко распахнутые глаза, уставившиеся на Грифа. Наверное, аромат этих цветов был головокружительно прекрасен; Грифу неожиданно захотелось сорвать с лица маску, чтобы почувствовать его. Впервые за много лет, с тех пор как он мальчишкой впервые вышел из бункера, кожица маски мешала, казалась чем-то чужеродным. Мы здесь чужие, подумал Гриф, вспоминая слова Наблюдателя. Мы спрятались от мира, когда он погибал; и теперь это уже не наш мир.

Туман начинался постепенно — сперва молочно-белые струйки вились у щиколоток, потом поднялись к коленям. Будто Гриф входил в призрачную реку. «Я пьян, — осознал он, замерев на середине очередного шага. — Что я здесь делаю?» И шагнул еще глубже. Туман накрыл его с головой.

Он шел минут десять — или несколько часов. А может, десятилетий. Остановился, поняв, что окончательно потерял ориентацию.

Вокруг был только плотный мерцающий серебром туман, скрывший весь мир — или только пустоту, которая осталась от мира.

Спасаясь от гибели, их корабль покинул гавань — и заблудился. Теперь они бродили в тумане, пытаясь отыскать путь домой, но дома больше не было. Они были обречены блуждать вечно, пока корабль не развалится или последний его пассажир не умрет от жажды…

«Так, что, получается, в этом тумане можно найти все, что хочешь? — Я думаю — только то, что было когда-то потеряно, господин старший очиститель…»

— Инга, — позвал Гриф, закрывая глаз: — Инга!

— Инга, ты понимаешь, что я обязан сдать в Изолятор это… этого… Как ты могла не сказать мне ни слова!? — взорвался он, не выдержав.

— Поэтому я тебе и не сказала, — тихо отозвалась Инга, так и не поднимая глаз. Не шевелясь, будто закостенев, она по-прежнему смотрела на ребенка в своих руках.

И как она умудрилась так долго скрывать?! Подгадала под полугодовую командировку Грифа, а перед этим еще выпросила пожить в Заповеднике — мол, голова все время болит от замкнутых пространств и спится плохо… Инга уже давно заводила разговоры о ребенке — Гриф сперва мягко отговаривал, потом вообще запретил заикаться на эту тему. «То, что ты выглядишь нормальной, ничего не значит, — объяснял он строптиво поджимающей губы Инге. — Мне удалось вытащить тебя из Изолятора, и начальство смотрит сквозь пальцы, что ты живешь со мной уже так долго, хотя у нас это не принято. Но твои гены, Инга! Почти стопроцентно ребенок родится с физическими отклонениями. Ты понимаешь, что его тогда ждет? И, боюсь, тебя в этом случае я тоже больше не смогу защитить…»

За полгода он соскучился. Даже не представлял, что Инга так много для него значит. С удовольствием, представляя, как Инга обрадуется, собирал подарки — забавные безделушки, сетку контрабандных яблок — выращенные в оранжерее Инге не нравились — мол, на вкус, как бумага. Воспользовался попутным транспортом, приехал на день раньше.

Ингины глаза были испуганными и отчаянными.

— Я думала…ты завтра… — белые губы едва шевелились. Она прижимала к себе младенца, осторожно поддерживая его головку с редкими светлыми волосиками.

Приготовленные подарки высыпались у Грифа из рук. «Не может быть, — подумал он. — Не может…»

Младенец был нормальный. Гладенькая спинка, две ножки с розовыми пяточками, две ручки — на каждой по пять неправдоподобно маленьких пальчиков. Безумная надежда, что все обойдется, и каким-нибудь невозможным образом получится уговорить начальство не трогать ребенка и Ингу, должно быть отразилась на закаменевшем лице Грифа.

— Вот, твой сын, — пытаясь улыбаться, сказала Инга, протягивая к нему ребенка. Небесно голубые глазки посмотрели на Грифа с любопытством; но третий глаз, распахнувшийся между маленьких бровей, был ярко-синим и по-взрослому задумчивым…

— Инга!

— Гм, — сказал кто-то из тумана.

Гриф открыл глаза. Туман расступился, открыв полянку нежно-зеленого мха, усыпанного белыми цветами. Ночь закончилась, как и не было; солнечный свет заливал полянку, сидящего на пеньке седобородого старика и лукошко с грибами возле его ног.

— Потеряли кого, молодой человек? — поинтересовался старик, жмурясь на солнце, как сытый кот.

— Вы кто? — Гриф почувствовал, как остатки хмеля слетают с него, оставляя наедине с невозможной действительностью.

— А Вы?

— Гриф, — растерявшись, представился он.

— Стервятник? — уточнил старик, пристально разглядывая Грифа — так, что тому, почему-то захотелось поежиться. Гриф молчал. Взгляд старика будто снимал с него кожу, заглядывая внутрь — где метались потревоженные воспоминания, судорожно трепыхалось сердце, будто зашевелившееся только сейчас — заставляя задыхаться, чувствовать и бояться. — Что, маска-то уже второй кожей приросла?

Повторил слово в слово за Ингой и Наблюдателем — будто, действительно, залез в воспоминания Грифа и вынул оттуда тревожащий, жгущий кожу под треклятой маской, вопрос.

— Или боишься, как бы лица не увидели те, кого ты рвешь, Ловчий? Или сам своего лица боишься, а?

— Вы кто? — цепенея от ужаса, выдавил Гриф.

— Вопрос, не кто я; вопрос — кто ты, — старик перестал разглядывать Грифа, с кряхтением поднялся с пенька. — Пойдем-ка, — велел, тяжело опираясь на локоть Грифа: — Пойдем. Да лукошко захвати — меньшой сынок-то у меня страсть как боровики в сметане уважает.