Дмитрий Глуховский - Будущее

Улыбаюсь.

Моя улыбка — отражение ее отраженной улыбки в черном зеркале.

Она не видит меня — слишком увлечена чужой придуманной историей. Закорючки букв ползут сверху вниз по экрану ее читалки, будто осыпающийся песок через колбы стеклянных часов. Возникают из ниоткуда и проваливаются в никуда, а она бредет через эти зыбучие пески, и ей дела нет ни до чего больше.

Аннели не видит меня — и не видит никого другого. Никого из тех, кто сейчас смотрит на нее из укрытия.

Толкаю дверь, ведущую на веранду.

Ветер захлопывает ее за мной нарочито громко — и только теперь она меня замечает. Спускает ноги.

— Аннели? — зову ее я. Она поджимается.

— Кто вы? — Голос дрожит. — Мы знакомы?

— Мы виделись однажды. — Я приближаюсь к ней не спеша. — И с тех пор я не мог вас забыть.

— А я вас не помню. — Она слезает с кресла, как ребенок с качелей.

— Может быть, это потому, что я тогда был в маске? — говорю я.

— Вы и сейчас в маске. — Аннели делает шаг назад; но за ее спиной — ограда, через которую ей не перелезть. — Что вы здесь делаете? Зачем пришли? — спрашивает она.

— Я соскучился.

На ней удобное милое платьишко — домашнее, неигривое — по колени и по локти. Оно не показывает ничего, но и не надо. Есть такие коленки, которых одних достаточно, чтобы отказаться от всего прочего в мире. Шея — худая, детская какая-то… Артерия выпирает веточкой.

— Я вас боюсь.

— И зря, — улыбаюсь я.

— Где Натаниэль?

— Кто?

— Натаниэль. Мой сын.

— Ваш сын?

В ее зрачках дрожит тревога. Неужели она ничего не понимает?

Аннели глядит через мое плечо на дом. Я оборачиваюсь тоже. Темнеет, но свет в окнах второго этажа все не зажигается. Не слышно больше «пиу-пиу», иссякло смешливое эхо. Второй этаж пуст.

— Его нет.

— Что?.. Что случилось?! — Она останавливается.

— Он… — Тяну время, не знаю, как объяснить ей.

— Говорите! — Ее кулаки сжимаются. — Я требую, понятно?! Что с ним случилось?!

— Он не родился.

— Вы… Что за чушь! Кто вы?!

Я вскидываю руки: тихо, тихо.

— У вас произошел выкидыш. На третьем месяце.

— Выкидыш? Как это может быть? Что вы несете?!

— Произошел несчастный случай. Травма. Вы не помните?

— Что я должна помнить?! Замолчи! Натаниэль! Где ты?!

— Успокойся, Аннели!

— Да кто ты такой?! Натаниэль!

— Тсс…

— Оставь меня! Отпусти!

Но чем злее, чем отчаянней она — тем больше это меня дразнит. Я хватаю ее за волосы, прижимаюсь ртом к ее губам — она кусает мой язык, рот наполняется горячим и соленым, но меня это только подхлестывает.

Волоку ее по траве к веранде, к заброшенному дому.

Десятки глаз наблюдают за нами сквозь прорези на масках, невидимые в навалившейся темноте. Следят неотступно и ждут требовательно. Их взгляды подстегивают меня. Я делаю то, что хотят сделать они все.

Я втаскиваю ее по ступеням наверх, на веранду, как на жертвенник. Толкаю спиной вперед на доски. Не даю отползти, наваливаюсь сверху. Раздергиваю руки в стороны, еле сдерживая себя, ищу застежку на платье, не вытерпливаю, рву его. Ткань податлива. Я окаменел. Давлю на нее. Бугорки мышц под матовой кожей, завернутый пупок, какие-то беспомощные соски.

Она сопротивляется молча, яростно.

— Постой… — шепчу я ей. — Ну?! Я ведь тебя люблю…

Трусики — хлопок, летние. Хочу запустить ей туда руку, но как только освобождаю на секунду ее запястье — оно все умещается в браслете из моих большого и указательного пальцев, — Аннели впивается ногтями мне в щеку, изворачивается, пытается сбросить меня, выскользнуть…

Щека саднит. Притрагиваюсь: щетина, мигом вспухшие росчерки от ее ногтей… На мне нет маски! Куда делась моя маска? Я вообще надевал ее?

Те, кто смотрит за нами из темноты, сейчас наверняка смеются над моей неловкостью.

— Так дело не пойдет! — рычу я. — Слышишь?! Так дело не пойдет! Надо как-то стреножить ее… Обездвижить… Как?!

И тут я вспоминаю, что в ранце у меня завалялись несколько превосходных гвоздей и молоток. Вот и решение.

— Прекрати дергаться! Прекрати! Хватит! Иначе мне придется…

Она не собирается меня слушаться, продолжает выкручиваться, елозит, бормочет что-то жалостно-злое. Рассыпаю гвозди по веранде, один по-плотницки зажимаю во рту.

Улучаю миг и, приставив граненое острие к ее узкой ладошке, заколачиваю с размаху, одновременно пытаясь прорваться в нее…

— Тебе хорошо?.. Хорошо тебе, сучка?! Ааа?!

— Ааа!!!

Она наконец кричит — оглушительно громко. Это не визг, а гортанный вопль — низкий, сиплый, мужской.

Я просыпаюсь от этого страшного сатанинского ора. Своего собственного.

— Свет! Свет!

Зажигается потолок. Сажусь в койке.

В штанах стоит колом. Сердце ухает. Подушка — насквозь. Во рту солоно. Подношу ладонь — красное. Стены куба, не давая мне отдышаться, начинают сходиться, норовя растереть меня в порошок.

На столике — початая пачка снотворного. Я купил его, я ведь помню, что его купил! Так какого же…

— Суки! Жлобье!

Я только затем и жру эти гребаные таблетки, чтобы не видеть ничего, хотя бы когда сплю. Любил бы я сны — вышла бы солидная экономия. Я плачу за гарантию того, что когда я закрою глаза, наступит темнота! И вот эти твари решили урезать мой рацион орфинорма, чтобы что? Чтобы сберечь грошик?

Еле сдерживая бешенство, я принимаюсь сравнивать химический состав на истраченной упаковке снотворного с этикеткой на новой… Все совпадает. Дозировка орфинорма та же, что и обычно.

Они тут ни при чем, наконец смиряюсь я. Дело во мне. Мне больше не хватает моей дозы. Я к ней привык. Начиная с завтрашнего дня буду пить две пилюльки вместо одной. Или три. Хоть всю пачку.

Да зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?

Глотаю два шарика.

Последнее, о чем успеваю подумать: то, что я сказал Аннели, прежде чем прибить ее гвоздями к веранде, — мое первое в жизни признание в любви.

Когда пищит будильник, я его затыкаю.

Тем, кого с первыми лучами солнца собираются вздернуть, тоже, наверное, просыпаться неохота. В Европе казнь, правда, отменена как частный случай смерти, но сегодняшний день все равно не сулит мне ничего хорошего. Я всерьез думаю, не пропихнуть ли в себя насухо еще пару сонных пилюль и не промотать ли вперед сутки-другие — пока я не потребуюсь отчизне до зареза и за мной не пришлют кого-нибудь.

Но тут я отчего-то начинаю мандражировать, и сон отваливает, оставляя меня в тесной койке одного — взопревшего и злого на себя. Ослушаться приказа — это все-таки крайне неуютно. Вчера-то я, идиот, оторвался от земли, обуянный своим идиотским праведным гневом, окрыленный своим идиотским великодушием и надутый адреналином. Сегодня от всех этих злоупотреблений у меня похмелье.