Джейсон Мотт - Вернувшиеся

— 15 августа 1966 года, — сказал Харольд.

Он направился к двери, нервозно облизывая губы. Его руки поочередно ощупывали карманы поношенных старых штанов и переходили к сморщенным губам, не находя покоя… или сигарет.

Агент Беллами сделал запись в блокноте.

— Как это случилось?

В тот день имя Джейкоб стало заклинанием. Поисковые группы расходились во всех направлениях. Через равные промежутки времени громкий зов поднимался в воздух: «Джейкоб! Джейкоб Харгрейв!» И чуть позже другой голос выкрикивал это же имя. Так оно и передавалось по цепочке людей: «Джейкоб! Джейкоб!»

Вначале их голоса переплетались друг с другом в какофонии страха и отчаяния. Но затем, когда мальчика так и не нашли, мужчины и женщины в поисковых группах, боясь надорвать горловые связки, начали кричать по очереди. Постепенно солнце, окрасившись золотистыми тонами, опустилось к горизонту и зашло сначала за высокие деревья, а затем за низкие кусты.

Все уже едва двигались — обессилели от тревожного ожидания и от прыжков через густую куманику. Рядом с Харольдом шел Фред Грин. «Мы найдем его, — вновь и вновь повторял Фред. — Ты заметил блеск в его глазах, когда он развернул мой подарок? Там было пневматическое ружье. Ты когда-нибудь видел, чтобы он был таким возбужденным?» Фред морщился от боли. Его ноги ныли от усталости. «Мы найдем его, — заверял он Харольда. — Мы обязательно найдем его».

Затем наступила ночь. Поросший кустами и соснами ландшафт искрился от вспышек фонариков. Когда они подошли к реке, Харольд еще раз похвалил себя за то, что уговорил Люсиль остаться дома. «Джейкоб может вернуться, — сказал он жене. — Первым делом ему захочется увидеть маму». Он каким-то образом уже знал, что найдет сына ниже по течению.

Харольд шел по колено в грязи по заболоченному берегу. Он делал медленный шаг, выкрикивал имя мальчика, приостанавливался, прислушиваясь к возможному отклику, затем выдирал ногу из тины и делал новый шаг — снова и снова. Когда они, наконец, увидели мальчика, лунный свет окрашивал его тело красивым призрачным цветом — таким же серебристым, как мерцавшая вода.

— О, Господи! — прошептал Харольд.

С того момента он больше никогда не говорил подобных фраз.

Рассказывая эту историю, Харольд вдруг почувствовал бремя своих лет. Его старческий голос звучал ожесточенно и грубо. Время от времени он приподнимал морщинистую руку, чтобы пригладить несколько тонких седых прядей, все еще цеплявшихся за облысевший череп. Кожа на его руках была покрыта старческими пятнами. Костяшки пальцев распухли от не дававшего ему покоя артрита. Хворь не тревожила его так сильно, как других пожилых людей, но при плохой погоде обязательно напоминала ему, что он уже не молод. Даже теперь он иногда подергивался от острых приступов боли.

Волос почти не осталось. Пятнистая кожа. Большая округлая голова со сморщенными широкими ушами. Одежда, которая, казалось, глотала его, несмотря на все усилия жены найти ему более подходящие вещи. Вне всяких сомнений, он был стариком. Очевидно, возвращение Джейкоба — по-прежнему юного и энергичного мальчика — заставило Харольда осознать свой возраст.

Люсиль, такая же старая и седая, как ее муж, постоянно отвлекалась и посматривала на восьмилетнего сына, который сидел за кухонным столом и расправлялся с куском орехового пирога. Наверное, ей казалось, что сейчас опять был 1966 год и ничего плохого не случилось. И не могло случиться вновь. Иногда она убирала с лица серебристые пряди волос, но даже если замечала старческие пятна на своих руках, не придавала им большого значения.

Они походили на пару жилистых птиц. В последние годы Люсиль стала выше супруга — он сжимался в объемах быстрее, чем она. Поэтому теперь, когда они спорили, Харольд смотрел на нее снизу вверх, и ей уже не нужно было выискивать аргументы, обвиняя его в беспрерывном курении сигарет. Ее одежда прекрасно сидела на ней, а длинные тонкие руки сохраняли проворство и точность. Его же рубашки, туго заправленные в брюки, выглядели слишком одутловатыми и придавали ему жалкий вид, что, в свою очередь, подчеркивало ее превосходство над ним. Люсиль нравилось это, и она не чувствовала никакой вины, хотя иногда думала, что могла бы испытывать какой-то стыд.

Агент Беллами записывал их ответы до тех пор, пока его руку не начало сводить судорогой. Он всегда протоколировал беседы, потому что считал это хорошей политикой. Люди часто обижались, если при встречах с правительственными чиновниками их слова не фиксировались на бумаге. К тому же такой подход соответствовал и самому Беллами. Его мозг предпочитал анализировать записанную, а не услышанную информацию. Если бы он не вел протокол во время беседы, ему пришлось бы составлять его позже.

Беллами интересовали события, случившиеся после той драматической вечеринки в 1966 году. Он записал печальный рассказ Люсиль, наполненный виной и плачем. Она была последней, кто видел Джейкоба живым. Ей запомнился лишь смутный образ его плеча, когда он, догоняя одного из приятелей, навеки скрылся за углом их дома. Беллами записал, что во время похорон людей было больше, чем могла вместить церковь. Некоторые части беседы он не стал протоколировать — те личные чувства, которые он, из уважения к старикам, не внес в бюрократические анкеты, а оставил только в своей памяти.

Харольд и Люсиль с трудом перенесли смерть мальчика. Следующие пятьдесят лет их жизни были омрачены особым видом тоски — неловким одиночеством, которое проявлялось в их воскресных разговорах за обеденным столом. Они редко говорили об этой безысходной печали, не имевшей для них названия. Однако изо дня в день они вращалась в своем одиночестве, словно в каком-то кармическом ускорителе атомных частиц, где все уменьшалось в масштабе событий, но не в сложности и яркости чувств. Тоска гнала их в гостиную, и там они снова и снова повторяли никчемный набор спекулятивных и притянутых за уши утверждений о зловещей и жестокой природе вселенной.

Впрочем, в этом была своя правда.

Через годы они не только привыкли скрывать свое одиночество, но и научились делать это мастерски. Такое поведение стало для них игрой. Они не говорили о Земляничном фестивале, потому что их мальчик любил участвовать в нем. Харгрейвы не смотрели слишком долго на красивые здания, потому что те напоминали им о времени, когда они пророчили своему сыну карьеру блестящего архитектора. Они не обращали внимания на детей, в чьих лицах видели его прекрасные черты. Ежегодно при наступлении даты, отмечавшей день рождения их сына, они впадали в мрачную тоску и почти не разговаривали друг с другом. Люсиль плакала без объяснений. Ее муж курил больше обычного.