Виктор Слипенчук - Звёздный Спас

– Во-он, – указал отцу рукавичкой.

Отец удивился, как удалось его сынишке так далеко бросить заморский плод. Проваливаясь по колено, добрался до сугроба, взяв апельсин, хотел возвратиться назад, но Кеша остановил. Опять указал рукавичкой – во-он. Так повторялось много раз. Отец рылся в очередном сугробе, а Кеша «проявлял» апельсины то там то сям. В поиске «солнышек» отец растерянно озирался, а Кеша, радостно смеясь, хлопал в ладоши – какая хорошая игра!

Отец поднялся на крыльцо с полной шапкой апельсинов. Все они были похожи на тот, который Кеша снял с ёлки, то есть все были перевязаны крест-накрест красной ниточкой с петелькой. Кеша думал, что отец начнёт баловаться с ним, подкидывать вверх или, взяв за руки, кружиться, как это всегда бывало, когда они заканчивали игру. Но отец поднялся на крыльцо расстроенный, испуганно оглядываясь, затолкал шапку под кожух, присел на корточки и крепко-крепко прижал его к груди.

– Кеша, сыночек, не делай так больше никогда, понимаешь, не делай! Скажи, прямо сейчас, что не будешь так больше делать, никогда не будешь!

Отец просил его так взволнованно, с такой болью и страхом, что и ему стало страшно. Не понимая ничего, пообещал:

– Не будю, не будю.

Кеша захлопнул словарь и открыл окно. Ветер ворвался в комнату вместе со снегом, но не принёс облегчения. В груди всё горело, он словно глотал испепеляющее пламя.

В горнице отец молча водрузил шапку на стол, и мама, самая добрая, самая лучшая в мире мама, охнув, присела на табуретку и молча заплакала. Кеша прижался к ней и, ничего не понимая, опять пообещал:

– Не будю, не будю.

Мама заболела и слегла. Он перестал ходить в детский садик и целыми днями сидел возле её кровати и играл. Отец принёс ему досо́чки , так он называл выгнутые предметы, похожие на ладошки, точнее на горсть. С внутренней стороны досо́чки были из чёрной, как уголь, керамики – толстой и всегда тёплой. А с тыльной – алюминиевыми, всегда холодными, покрытыми зелёной краской. Кеша состыковывал досо́чки , ставил их одну на другую, получалось что-то в виде полусферы. Осторожно, чтобы не развалить, он всовывал в неё голову, и сразу открывался новый мир, полный воздушного сияния и внутренней радости, исходящей от всего, на что бы ни посмотрел. Сны были лучшей частью его реальности.

Кеше больше всего нравилось лежать на зелёном холме и смотреть вдаль, на блещущее зеркало речки, в излучине которой высился белокаменный храм, а в сосновом бору прятались крыши изб. На холмах паслись тучные стада коров и овец, а между холмами встречались и расходились, как бы ускользая друг от друга, голубовато-зелёные электрички.

Мир был настолько прекрасен и настолько всеохватно доверчив, что Кеше не составляло труда войти в него. Он откуда-то знал, что всё, что он видит, настолько благоволит ему и настолько внутренне связано с ним, что стоит только подумать, и сейчас же его любое желание исполнится. Исполнится не только для него, но и для всего окружающего, потому что его желание непременно прибавит радости этому удивительному миру. В Кеше словно бы включалось какое-то не подвластное ему устройство, преобразующее мысленные образы в физическую реальность.

Однажды, созерцая сосновый бор и ручейки, впадающие в речку, он подумал, что хорошо бы спуститься с холма по тропинке и встретиться у ручья с кем-нибудь, кто хотел бы встретиться с ним. Только что он подумал, как тут же увидел тропинку, сбегающую с холма к лесному ручью, а у ручья – девочку белокурую-белокурую и с такими глазищами, что у него даже закружилась голова от синевы её глаз.

– Ты хотела меня видеть? – спросил Кеша и потупился, он впервые видел, чтобы белки глаз отливали такой яркой голубизной.

– Я хотела тебя видеть, но не знаю зачем, – сказала девочка.

Было бы очень хорошо посадить вместе с нею цветок, подумал Кеша и увидел в руках синюю луковицу.

– Давай мы посадим этот цветок. А потом будем приходить сюда на бережок и смотреть, как он растёт, – опередив Кешу, сказала девочка.

Они посадили цветок, и Кеша вновь очутился на кровати. Кто и когда перенёс его, он не помнил. С девочкой тоже больше не встречался, потому что досо́чки исчезли, а с ними – и зелёные холмы, и тропка к лесному ручью. Тогда впервые он ощутил грусть своей жизни. Его словно обманули, предоставив возможность жить здесь, а не там. Потому что там для него жизнь была более реальной. А эта казалась всего лишь сном, в котором таятся только лишь загадки той, настоящей жизни.

Однажды к ним пришли святой отец с матушкой. Всё вокруг окропили святой водой, а на окнах и входной двери написали Божии крестики.

А потом ещё приходил загадочный старец, в длинных золотисто-голубых одеждах, с капюшоном на голове. То есть не приходил, а уже стоял посреди горницы, когда отец подвёл Кешу.

– Боже правый, это же звёздный ребёнок! И ты просишь меня?!.

Старец в капюшоне осёкся, но его зелёные глаза полыхали восторженным огнём. Он распрямился.

– А я-то думал, что Бэби Кис, Бэмсик, – наш Звёздный…

Он опять осёкся.

– Вся наша беда в том, Иннокентий Иванович, что мы боимся своей победоносной силы. Всё тормозим, тормозим, ладно бы только себя – за детей взялись, а новый человек индиго и новое небо уже здесь, с нами, но мы не понимаем своего счастья.

Старец перекрестился и, возложив левую руку на чело Кеши, а правую с жезлом приподняв над ним, строго сказал:

– Сынок, когда тебе захочется доставать «солнышки» из снега или всё, что ты ни захочешь, брать прямо из воздуха, скажи в сердце своём твёрдо – никогда, не буду, не хочу.

Человек в капюшоне легонько коснулся жезлом его темени. И жезл, потрескивая, зашипел, словно раскалённый в огне прут, опущенный в воду.

– А теперь ступай, отдохни, поспи.

Уже засыпая, Кеша услышал:

– Остановить-то я остановил, но такой внутренней силы ещё не встречал. Если однажды он скажет – всегда, буду, хочу , мои затворы рухнут, я не всесилен.

– А вы, Досточтимый Отец , и затворы запечатайте. Сделайте привязку к тому, чего никогда не случится, например, к ускорению земного времени. Только тогда пусть затворы рухнут. Вы понимаете?!

– Понимаю, – сказал загадочный старец и вздохнул. – Мы даже окошка не оставляем, ведь в результате катаклизмов никакого ускорения не предвидится. Скорей всего, земные сутки растянутся, – он опять вздохнул.

– Да, конечно, – сказала мама. – Но пока я здесь – он свободен. А когда окошко потребуется – я уже буду там и оттуда помогу ему.

– Возьмите эту вещицу. Положите в короб с кубиками, она его, – строго и ещё как-то очень недовольно сказал старец. (В его руках сверкнул то ли кусочек стеклышка, то ли синий перстень.)