Евгений Лукин - Грехи наши тяжкие (сборник)

Мстиша крякнул, нахмурился, порылся в карманах и, подойдя, сунул убогому червонец.

Бакалда, июль 2013

Внешне она ничуть не напоминала персидскую княжну, однако, стоило познакомиться с ней поближе, возникало острое желание вывезти на стрежень и утопить, к едрене фене. На редкость самозабвенная особа – шла в бой за правду по любому поводу, невзирая на место, время и обстоятельства, причём, если не ошибаюсь, поражения не потерпела ни разу – возможно, потому, что в тактическом плане предпочитала всегда лобовую атаку.

– Кто поставил стакан на край стола? Глядеть надо, куда ставишь!

Это в том случае, если стакан был сшиблен её локтем. Если же, упаси боже, чьим-либо иным, а стакан на краешек поставила она сама, то виновнику влетало за растопыренные грабли, не промытые с утра глаза и отсутствие очков.

И не восклицала, обличая, а бубнила – вот что страшно-то! Обладай она азартом или даже темпераментом, возник бы шанс срезать, подсечь, поставить перед фактом. Однако, уродившись тормозом, та, о ком идёт речь, была неуязвима для аргументов – пропускала их большей частью мимо ушей и продолжала наступление с неотвратимостью асфальтового катка.

Помнится, в то роковое утро никто ещё ни в чём не проштрафился, но чувство собственной правоты требовало выхода, и сослуживица наша обрушилась на некоего буржуина, дошедшего в бесстыдстве своём до того, что дерзнул воздвигнуть у входа на дачный участок двух позолоченных львов, чем бросил вызов всем честным людям и ей лично.

– На пьедесталах! Перед воротами! Это что?! – с гневной занудливостью вопрошала она, оглядывая наш маленький офис.

Надо было что-то отвечать.

– Прямо напротив? – посочувствовал кто-то.

– Напротив чего?

– Ну… дачи твоей…

– Да нет! Метрах в пятидесяти.

Сотрудники обменялись скорбными взглядами. Стало быть, даже пятьдесят метров нельзя считать гарантией безопасности. Ладно, учтём.

– А львы – они как? Мальчики? Девочки? – полюбопытствовал мой друг Лёша Вострых – единственный человек, умевший сбить правдоискательницу с панталыку.

Сбил. Замерла, припоминая. Так и не припомнила.

– Гривы у них есть? – дал наводку Лёша.

Вспомнила, ожила.

– Есть! Гривы есть…

– Значит, мальчики. Стоят, сидят?

– С-сидят… Нет! Стоят.

– Тогда просто, – сказал он. – Мазут в хозяйстве имеется?

– Мазут?..

– Можно битум, – позволил Лёша. – Или даже баллончик со спреем. Желательно чёрным. Тут, видишь, какая история… Стояли у нас перед театром до войны два гипсовых льва…

– Да они и сейчас там…

– Нет, это уже другие. Тем какой-то хулиган причиндалы дёгтем намазал. До войны белили, после войны белили – так до конца забелить и не смогли… Проступает дёготь – и всё тут! Новых ставить пришлось.

Тревожно задумалась.

– Но это же не побелка, – неуверенно возразила она. – Это позолота…

– Да, – с сожалением вынужден был признать он. – С позолотой сложнее. Сквозь позолоту никакой дёготь не проступит… Зато она дороже, позолота. Как им буржуин причиндалы по новой вызолотит, ты их опять баллончиком. Под покровом ночи, а? По-моему, выход.

При этом Лёша был настолько дружелюбен и серьёзен (да и мы внимали ему без улыбок), что заподозрить нас в издевательстве она просто не посмела. Во всяком случае, вслух.

Знай мы заранее, чем обернётся Лёшина попытка унять правдивые речи, заткнули бы ему рот и покорно выслушали всё, что нам этим утром причиталось. Увы, узреть воочию будущее (хотя бы и ближайшее) не дано даже Ефиму Голокосту, нашему знаменитому земляку. Пока не дано. На той неделе его опять по телевизору показывали: если не врёт, прошлое он наблюдать уже научился.

Вошла – и резко остановилась, боднув воздух. Она всегда так ходила – стремительно, лбом вперёд, не поднимая взора. Пока в кого-нибудь не впишется. Мы, понятно, старались загодя убраться с её дороги, что, кстати, удавалось далеко не каждый раз. Идти с ней рядом было ещё опаснее: размахивала руками, словно бы разгребая окружающую действительность.

– Значит, чёрным спреем? – зловеще спросила она Лёшу.

Тот удивился, снял очки, всмотрелся в её пышущее от возмущения лицо.

– Ты о чём, лапушка?

– О причиндалах!

– О чьих, прости, причиндалах?

– О львиных!

Вы не поверите, но кто-то в ночь с субботы на воскресенье под покровом темноты и вправду воплотил в жизнь преступный умысел Лёши Вострых, очернив из баллончика мужские достоинства обоих приворотных львов. Ничего, на мой взгляд, сверхъестественного – обычное совпадение мыслей, вполне напрашивающийся поступок.

– Ты ж вроде радоваться должна!

– Радоваться? – Редкий случай – у правдоискательницы перехватило дыхание. – А на кого теперь подумают?

– Ну не на тебя же!

– Именно что на меня! Зачем ты это сделал? Тебя просили?

– Лапушка! – вскричал Лёша. – Да я даже не знаю, где твоя дача находится!

– Вот только врать не надо! Не знает он! Что ж они, сами почернели?

Мало-помалу, слово за́ слово, проступили подробности происшествия. Встал утром буржуин – глядь, а львы-то обесчещены! Позор на всю округу – уж лучше бы ворота дёгтем вымазали! Заказать пригрозил диверсанта.

– Минутку! – на свою беду вмешался я. – А почему обязательно Лёша? Он это предложил, согласен. Но нас-то здесь, кроме него, было пятеро. И каждый слышал…

Развернулась ко мне всем корпусом (иначе у неё не получалось), просверлила взглядом.

– Значит, ты?

– У меня – алиби, – поспешил откреститься я. – Кстати, у Лёши – тоже. В ночь с субботы на воскресенье мы с ним вместе пьянствовали…

– Ну, значит, вдвоём и…

– Да погоди ты! С чего ты вообще взяла, что подумают на тебя? Ты что, разболтала кому-нибудь? На даче…

Запнулась, воззрилась в пустоту. Ну точно, разболтала.

– Нет, – решительно отрубила она. – Эти не могли.

– Кто?

– Соседи.

– А мы могли?

– Вы – могли.

К счастью, сотик, носимый ею на кожаном гайтане, даря нам с Лёшей отсрочку, заиграл нечто бравурное. Вышла.

Мы переглянулись. И начал до нас помаленьку доходить весь ужас сложившегося положения. Это ж вам не стакан, сбитый с краешка стола чьим-то неловким локтем, – это львы, ещё и позолоченные! Съест ведь. Сгложет. Методично и неотступно изо дня в день будет долбить и долбить в одну точку, требовать чистосердечного признания, пока в наших замороченных головах не возникнет уличающе подробная картинка ночного кощунства, в котором мы затем и покаемся.

По телефону она говорила довольно долго. Оробелая тишина стояла в офисе. Наконец хрупкая, похожая в профиль на сайгака Лина Эльбрусовна устремила на нас влажные выпуклые глаза и произнесла испуганным баском: