Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка (= Infinite jest | отрывок, перевод не завершён)

Я много читаю, - говорю я. - Учусь и читаю. Готов поспорить, что прочитал все то, что прочли вы. Можете мне поверить. Я потребляю целые библиотеки. Я читаю так, что у книг изнашиваются корешки. Я учусь так, что компакт-диски приходят в негодность. Я делаю странные вещи: я могу сесть в такси и сказать: «В библиотеку, и поднажми!» Уж точно мои инстинкты, связанные с синтаксисом и механикой слов, гораздо острее ваших, при всем уважении.

Но это выходит за рамки механики. Я не машина. Я чувствую и верю. У меня есть своя точка зрения. Иногда весьма интересная. Я мог бы, если бы вы мне позволили, говорить без умолку. Давайте говорить о чем угодно. Я думаю, что влияние Кьеркегора на творчество Камю недооценивают. Я думаю, Денеш Габор вполне мог быть Антихристом. Я верю, что Гоббс – лишь отражение Руссо в темном зеркале. Я, как и Гегель, верю, что трансценденция – это поглощение. Вы все для меня – открытая книга, - говорю я. - Я не какой-то там гомункулус, собранный, настроенный и выращенный лишь для того, чтобы выполнять всего одну функцию.

Я открываю глаза.

- Пожалуйста, не думайте, что мне все равно.

Я осматриваюсь. На меня глядят с ужасом. Я поднимаюсь с кресла. Я вижу отвисшие челюсти, вскинутые брови на дрожащих лбах, ярко-бледные щеки. Кресло уходит из-под меня.

- Матерь божья! - говорит Литературная кафедра.

- Все нормально, - говорю я им, стоя. Желтый декан смотрит на меня щурясь, словно в лицо ему дует мощнейший ветер. Лицо Учебной части как будто состарилось за секунду. На меня уставились восемь глаз, в них – пустота.

- Господи, - шепчет Спортивная кафедра.

- Пожалуйста, не беспокойтесь, я все объясню, - говорю я, непринужденно отмахиваясь.

Литературная кафедра заламывает мне руки сзади и валит на пол, давит всем своим весом.

Я чувствую вкус пола.

- Что происходит?

- Ничего не происходит, - говорю я.

- Все хорошо! Я здесь, - кричит мне прямо в ухо Литературная кафедра.

- Позовите на помощь! - вопит декан.

Мой лоб вжали в паркет, я и не думал, что он такой холодный. Я обездвижен. Я стараюсь, чтобы меня воспринимали как не оказывающим сопротивления. Мое лицо расплющено об пол; мне сложно дышать, Литературная кафедра давит на меня всем своим весом.

- Просто выслушайте меня, - говорю я очень медленно и с большим трудом, слова мои неразборчивы из-за того, что ртом меня прижали к полу.

- Во имя господа, - пронзительно кричит один из деканов, - …эти звуки?

Щелчки кнопок на телефонной консоли, топот каблуков по полу, шелест падающей бумаги.

- Боже!

- На помощь!

Слева, на периферии зрения, открывается дверь: пучок галогенового света из приемной, белые кроссовки и потертые туфли Nunn Bush.

- Отпустите его! – это Делинт.

- Все в порядке, - говоря я медленно в пол. – Я нахожусь здесь.

Меня берут под руки и поднимают, побагровевшая Литературная кафедра трясет меня за плечи, чтобы привести, как он считает, в чувство: «Соберись, сынок!»

Делинт виснет на его огромной руке:

- Прекратите!

- Я – не то, что вы видите и слышите.

Вдалеке сирены. Жесткий полунельсон. Документы на полу. Молодая женщина-латина прижала ладонь ко рту, смотрит.

- Я не то, - говорю я.

Как могут не нравиться старомодные мужские туалеты: цитрусовые диски-освежители в длинном фарфоровом писсуаре; кабинки с деревянными дверями, отделенные друг от друга холодным мрамором; эти ряды тонких раковин и кривые алфавиты труб под ними; зеркала над металлическими полочками; и за всеми голосами едва различимая капель, усиленная эхом мокрого фарфора и холодного мозаичного кафеля на полу, вблизи похожего почти на какой-то исламский узор.

Я вызвал сильный переполох, вокруг все мельтешит. Литературная кафедра все еще заламывает мне руки и почти тащит сквозь толпу клерков, которому, похоже, кажется, что у меня припадок (он открыл мне рот – проверить, не подавился ли я языком), что я задыхаюсь (я закашлялся от приема Геймлиха), что у меня психоз и я потерял контроль над собой (серия захватов, цель которых – вернуть надо мной контроль), – пока Делинт ворчит, усмиряя Литературную кафедру, усмиряющего меня, пока тренер по теннису усмиряет Делинта; сводный брат моей матери не говорит, а словно бы стреляет комбинациями множественных слогов в трио деканов, которые ловят ртом воздух, машут руками, оттягивают галстуки и тычут пальцами в лицо Ч.Т., одновременно размахивая стопками вступительных документов, в которых сейчас уже очевидно нет смысла.

Меня перевернули на спину на геометрической плитке. Я мирно размышляю над вопросом: почему в США туалет всегда кажется чем-то вроде изолятора, где люди могут справиться с волнением и восстановить контроль над ситуацией. Моя голова лежит на коленях у Литературной кафедры, (они довольно мягкие), из толпы ему протянули пачку грязно-серых бумажных полотенец и он вытирает мое лицо; я смотрю на него изо всех сил равнодушно и вижу оспины на его скуле, их еще больше в нижней части подбородка, от старых зарубцевавшихся акне. Дядя Чарльз, которому нет равных в метании дерьма, продолжает обстреливать людей анфиладами из той же субстанции, стараясь успокоить окружающих; ведь, судя по их лицам, они нуждаются в успокоении гораздо сильнее меня.

- Он в порядке, - твердит дядя. - Посмотрите на него, спокоен, как удав, лежит тут, отдыхает.

- Вы не видели, что там случилось, - отвечает сгорбившийся декан сквозь сетку пальцев на лице.

- Он просто взволнован, такое бывает иногда, впечатлительный мальчик…

- Но он издавал такие звуки.

- Неописуемо.

- Как животное.

- Какой-то полуживотный рев.

- И еще эти движения.

- Вы не думали, что ему нужна помощь, доктор Тэвис?

- Как животное, у которого что-то застряло в глотке.

- У мальчишки проблемы с головой.

- Словно удар молотком по пачке масла.

- Метущийся зверь с ножом в глазу.

- И о чем вы вообще хотели, зачислить такого...

- И его руки.

- Вы этого не видели, Тэвис. Его руки…

- Дергались. Тряслись. Словно он чокнутый барабанщик, - все кратко оглянулись на кого-то вне моего поля зрения, кто пытался что-то изобразить.

- Словно покадровая съемка, трепет чего-то ужасного… и нарастающего.

- Похоже на тонущую козу. Козу, тонущую в чем-то липком и вязком.

- Придушенное блеянье и…

- Да, как они тряслись.

- И что ж теперь, трясущиеся руки – это уже преступление?

- У вас серьезные проблемы, сэр. Серьезные проблемы.

- Его лицо. Словно его душили. Или сжигали. Мне кажется, я видел образ ада.

- У него есть проблемы с общением. Он немного аутист, никто этого не отрицает.