Игорь Поляков - Доктор Ахтин. Бездна

В оставшиеся три месяца, пока была жива мама, я старательно прятал от самого себя простой факт — я непроизвольно мысленно считал уходящие дни, точно зная, когда мама уйдет навсегда. Я точно знал день её смерти, и не пытался что-то изменить. Да, тогда я еще не подозревал о силе своих рук. Но разве это оправдывает меня?! Для чего тогда дар предвиденья, если просто знать и ничего не пытаться изменить?

Я помню открытый гроб и белое лицо мамы. С одной стороны, я, по-прежнему, уверен в том, что это не моя мама, а посторонняя женщина, а с другой стороны, мне надо подойти и поцеловать её в лоб. Мне страшно сделать первый шаг к гробу. В сгустившейся тишине я стою, как столб, не замечая, как странно смотрят на меня люди. Они ждут от меня слез и безутешных рыданий, они уверены, что ребенок в моем возрасте должен показать всю глубину и невосполнимость утраты. Они ждут от меня всплеска эмоций.

Я бы так и стоял, не сдвинувшись ни на шаг, если бы не появилась Она.

Богиня появилась справа от меня. Я почувствовал тепло её ладони. Она сверху вниз посмотрела на меня и, поймав её взгляд, я вдруг начал беззвучно плакать. Слезы текли из моих глаз, словно я только сейчас понял, что мамы больше нет. Потом я подошел к гробу, положил левую руку на сложенные руки мамы и поцеловал её холодные губы.

Надо было в лоб, но Богиня сказала мне поцеловать в губы.

«Будь собой, если ты считаешь, что это посторонняя женщина, то целуй в губы».

Затем я отошел от гроба и остановился рядом с отцом. Он — слева, Богиня — справа. Отец положил мне на плечо руку, а Богиня просто держала меня за руку. Отцовская рука была тяжелой, а Её ладонь — нежной.

Маму похоронили, помянули в столовой, и мы с пьяным отцом вернулись домой. Он практически сразу уснул на диване, а я взял лист бумаги и карандаш. В тот вечер я нарисовал первый рисунок — белое лицо мамы в гробу. Нарисовал не совсем сам, — мне помогала Богиня. Иногда просто говорила, как вести карандаш, а порой накрывала мою руку своей и линия на бумаге получалась такой, какой нужно. И этот процесс — нанесения карандашных линий на бумаге — оказал на меня магическое действие, которое осталось со мной навсегда. Результат совместного рисования мне показался и красивым, и странным. На рисунке была мама. Да, не какая-то посторонняя женщина, а моя мама, та, которую я знал и любил. Она, как живая, лежала и, наверняка, просто спала. А та женщина, которую я сегодня целовал в холодные губы, действительно никакого отношения ко мне не имела. Похоронили не маму, а кого-то другого человека. Мама просто спит на рисунке.

Так мне сказала Богиня.

И я Ей сразу поверил.

Я иду быстрым шагом по лесу, который в сумерках кажется живым. Прямо передо мной в траве видны уши зайца. Вон тот густой куст, как медведь, который ждет, когда я подойду ближе. А в ветвях раскидистой ели затаилась рысь.

Я смело иду вперед, потому что знаю: самый страшный зверь — это человек.

Например, такой, как я.

Когда они вышли из густого ельника и, перейдя через большую поляну, вошли в сосновый бор, сержант Коротаев повеселел.

— Люблю сосны, — сказал он, — они такие красивые. Воздух здесь чище и вкуснее.

— Лучше смотри вперед, может, увидишь ублюдка, — хрипло сказал капитан. Он устал, — отсутствие регулярных физических нагрузок и кабинетная работа делали своё дело.

— Нет, Дориан спокоен, значит, Парашистай еще далеко.

— Сколько мы уже бежим? — спросил капитан.

— В пять утра вышли, сейчас двенадцать, значит, семь часов, — ответил лейтенант.

Дориан остановился и стал обнюхивать землю. Сержант, подбежав к нему, присел и осторожно раздвинул мох.

— Что там? — капитан Ильюшенков обессилено привалился к сосновому стволу.

— Здесь он срывал грибы. Причем, делал это аккуратно, старался не повредить грибницу.

— Какая разница, — аккуратно он это делал или нет?

— Ну, — задумчиво ответил сержант, — вообще-то, это говорит о том, что он в лесу не новичок. Он знает, как выживать, он не кружит по лесу, а ровно держит направление на север. Мы преследуем его уже семь часов, и, судя по поведению Дориана, мне кажется, что между нами расстояние такое же, как и в начале погони.

После минутного молчания, капитан отрывисто сказал:

— Отдых пятнадцать минут.

Он сидел, привалившись к сосне, жевал плитку шоколада и думал. Всё оказалось не так просто, как он полагал: сил хватит еще на пять-шесть часов бега, Парашистай оказался вовсе не раненым зверем, а вполне даже здоровым скаутом, способным и пищу найти, и ориентироваться в пространстве. Это, конечно же, не повод, чтобы прекратить погоню, но теперь понятно, что быстро ничего не получится. А, значит, надо рассчитать свои силы и продолжать погоню.

Лейтенант задумчиво смотрел на низко висящие белые тучи. Кроны сосен под порывами ветра раскачивались, словно подметали белую неровную поверхность неба. Теперь, когда стало понятно, что к вечеру они не вернуться, он перестал думать о девушке по имени Эвелина, и просто и бездумно созерцал движение облаков по небу.

Рядовой съел половину шоколадной плитки, задумчиво посмотрел на вторую часть, и, пересилив себя, спрятал её в карман рюкзака. Вытащив флягу с водой, он сделал один глоток и завинтил колпачок. Он подумал о том, что у них есть нормальная пища и вода, а у Парашистая только то, что он сможет найти в лесу. И пусть он не новичок, у них больше шансов догнать, чем у него — уйти от погони.

Сержант Коротаев гладил Дориана по холке. Он думал о том, что им вряд ли удастся догнать Парашистая. Если он правильно понимает противника, то скоро беглец должен сделать всё, чтобы сбить преследователей со следа. И тогда им с Дорианом делать будет нечего.

— Всё, подъем! Вперед!

Капитан дождался, пока пес возьмет след и убежит вперед, и затем, вяло переставляя ноги, побежал за сержантом. Чтобы не думать о боли в мышцах и нежелании двигаться, он попытался вспомнить всё, что знал о Парашистае.

Убийства наркоманов, которые начались летом две тысячи шестого года. Он тогда был старшим лейтенантом в следственном управлении, и занимался делами значительно проще. Однако разговоры в курилке и слухи, гуляющие по управлению, давали достаточно пищи для ума. Маньяк убивал только ножом, выдавливал глаза и не оставлял никаких следов.

Вилентьев, тогда еще капитан, работал, как проклятый, но — убийства продолжались, а он не имел никаких версий. Они тогда со старлеем Ануфриевым поспорили на бутылку коньяка, поймает или нет Вилентьев маньяка. Пришла осень, убийства прекратились, Вилентьев никого не поймал, и Ануфриев принес бутылку коньяка, которую они вдвоем распили.