Джером Биксби - Мы живем хорошо!

Рейли подарили ему самодельный маленький ящичек, предназначенный для хранения разных вещей. Они не сказали, каких именно вещей, но Дэн заявил, что будет хранить в этом ящичке свои фамильные драгоценности. Рейли изготовили его из ящичка из—под сигар, ободрав тщательно бумагу и оклеив изнутри бархатом.

Снаружи ящик был отполирован и тщательно, хоть и не весьма искусно украшен резьбой, но резьба Пэта тоже была одобрена. Дэн Холлиз получил много других подарков: трубку, шнурки для ботинок, булавку для галстука, вязаные носки, несколько конфет, резинки для носков, сделанные из старых подтяжек.

Он разворачивал каждый подарок с бесконечным удовольствием и тут же надевал на себя все, что можно было, даже резинки для носков. Он раскурил трубку и объявил, что никогда еще не курил с таким наслаждением, и это было неправдой, потому что трубка была еще не обкурена. Пит Меннерз получил ее в подарок от своего родственника из другого города четыре года назад – этот родственник не знал, что он бросил курить.

Дэн очень аккуратно набил трубку табаком. Табак был дорог. Это было просто случайной удачей, что Пэт Рейли решил посадить немного табака у себя на заднем дворе накануне того дня, когда с Пиксвиллом случилось то, что случилось. Табак рос плохо, кроме того, им самим приходилось заготавливать его, резать и прочее, и он был очень дорог. В каждом доме были деревянные запасники для окурков, сделанные старым Макинтайром.

Наконец Тельма Данн подарила Дэну Холлизу найденную ею обертку. Он сразу понял, что это пластинка.

– Господи…– сказал он тихо.– Что же это? Я просто боюсь взглянуть…

– У тебя такой нет, милый,– улыбнулась Этель Холлиз.– Помнишь, я тебя спрашивала, есть ли у тебя "Ты мое солнце"?

– Господи,– повторил Дэн. Он осторожно развернул обертку и некоторое время стоял, любуясь пластинкой, проводя большой ладонью по изношенным бороздкам записи с тонкими штрихами царапин. Он оглядел комнату сияющими глазами, и все улыбнулись ему в ответ, зная, какая это для него радость.

– Со счастливым днем рождения, милый,– сказала Этель Холлиз, обнимая за шею и целуя его.

Он держал пластинку обеими руками, отведя ее в сторону, пока жена прижималась к нему.

– Осторожно! У меня в руках сокровище!

Он снова оглядел всех поверх головы жены. Глаза его горели.

– Слушайте… А нельзя ли ее проиграть? Боже мой, что бы я не дал, чтобы услышать новую музыку! Хотя бы только первую часть, оркестр, перед тем как Комо вступает?

Лица посуровели. После минутной паузы Джон Сайпик сказал: – Мне кажется, не стоит, Дэн. В конце концов мы ведь не знаем, когда вступает певец… Лучше не искушать судьбу. Лучше подожди, пока вернешься домой.

Дэн Холлиз неохотно положил пластинку на буфет, рядом с остальными подарками.

– Это хорошо,– сказал он автоматически, но разочарованно.– Это хорошо, что я не могу послушать ее здесь.

– Да, конечно,– сказал Сайпик.– Это хорошо.– Чтобы забыть разочарованный тон Дэна, он повторил: – Это хорошо.

Они сели обедать, свечи озаряли их улыбающиеся лица, и они съели обед до последней крошки, до последней капли превосходного соуса. Они похвалили мать и тетю Эми за ростбиф, и за горох, и за морковь, и за нежный маис в початках.

Разумеется, маис был не с поля Фремонтов – все знали, что на этом поле, и оно зарастало травой.

Затем они угостились десертом – домашним мороженым и печеньем. А потом откинулись на спинки кресел и принялись болтать при мерцающем свете свечей, ожидая телевизора.

В телевизионные вечера обычно не бормотали себе под нос: все приходили и угощались вкусным обедом у Фремонтов, и это было приятно, и после был телевизор, и никто особенно не думал о телевизоре, который был чем—то вроде принудительного ассортимента. Так что это были просто приятные вечера в обществе, если не считать необходимости следить за своими словами так же тщательно, как и в любом другом месте. Если на ум вам приходила опасная мысль, вы начинали бормотать себе под нос, хотя бы и посередине фразы. Когда вы делали так, остальные просто не обращали на вас внимания, пока вам не становилось лучше и вы не переставали бормотать.

Энтони любил телевизионные вечера. За весь прошлый год он только два или три раза совершил ужасные поступки на этих вечерах.

Мать поставила на стол бутылку бренди, и каждому налили по крохотному стаканчику. Спиртное было еще более драгоценно, нежели табак. Жители делали вино, но виноград был плох, техника тоже, и вино не получалось хорошим.

Настоящего спиртного в деревне осталось всего несколько бутылок: четыре ржаного виски, три шотландского, три бренди, девять обычного вина и полбутылки «Драмбьюи» [Шотландский ликер из виски, меда и трав], принадлежавшего старому Макинтайру (только для свадеб),– и когда запасы кончатся, ничего больше не останется.

Позже все пожалели, что было выставлено бренди. Потому что Дэн Холлиз выпил его больше, чем следовало, и смешал с большим количеством домашнего вина. Сначала никто не подозревал ничего дурного, потому что Дэн не выказывал признаков опьянения, и это был день его рождения, и праздник шел весело, а Энтони любил такие сборища и вряд ли имел повод сделать что—либо, даже если и подслушивал.

Но Дэн Холлиз опьянел и сделал глупость. Если б они вовремя заметили неладное, они б увели его домой.

Сначала они заметили, что Дэн перестал смеяться на самой середине рассказа о том, как Тельма Данн нашла пластинку с Перри Комо и уронила ее, и пластинка не разбилась, потому что Тельма двигалась быстрее чем когда—либо в жизни и подхватила ее. Он снова гладил пластинку и жадно смотрел на граммофон Фремонтов, стоявший в углу, и вдруг он перестал смеяться, лицо его обвисло и стало неприятным, и он сказал: – О господи боже мой!

Мгновенно в комнате все стихло. Стало так тихо, что можно было слышать жужжащий ход дедовских часов за стеной. Пэт Рейли, тихонько игравший на пианино, перестал играть, и его руки замерли над клавишами.

Свечи в столовой мигнули в прохладном ветерке, подувшем через кружевные занавески на окне.

– Продолжай играть, Пэт,– тихо сказал отец Энтони. Пэт снова заиграл. Он играл "Ночь и день", но глаза его были прикованы к Дэну, и он часто ошибался.

Дэн стоял посредине комнаты, держа пластинку. В другой руке он сжимал стакан с бренди, и рука его тряслась от напряжения.

Все смотрели на него.

– Господи боже мой,– повторил он и еле слышно выругался.

Преподобный Янгер, разговаривавший с матерью и тетей Эми у дверей, тоже сказал: "Господи…" – но он произнес это слово с молитвенным выражением. Руки его были сложены и глаза закрыты.

Джон Сайпик вышел вперед.