Шон Мерфи - Время новой погоды

– Представляете, такая вот шушера способна остановить целую войну! – Спад вздохнул. – Ну, думаю, тут вполне можно сказать: правление народа, осуществляемое народом для народа,[3] пока еще не исчезло с лица Земли. – Он помолчал. – Слушайте! Какая хлесткая фраза! Запишите ее для моей следующей речи, ладно, Хьюберт?

Хьюберт кивнул и вытащил из кармана ручку и блокнот. Он привык к неожиданным всплескам президентского вдохновения.

– Вы и вправду полагаете, – продолжал Президент, по-прежнему глядя в окно, – что она на самом деле потомок Томаса Джефферсона?[4]

– С афро-американской линии генеалогического древа, – кивнул Хьюберт. – Она только что опубликовала результаты анализа ее ДНК в собственной колонке в газете «Бродячая кость».

Это была эпоха, когда само время могло сорваться с катушек и с дребезгом двинуться вперед или назад – куда придется. Эпоха, когда любой момент настоящего оказывался ненадежным, становился как бы полупрозрачной пленкой, в которую незаметно, словно вдруг образовавшаяся грыжа, могли впучиться другие моменты. Во время не столь давней атаки американских вооруженных сил на остров Аруба произошел внезапный разрыв в истории, в результате чего на некоторое время у берегов острова появился весьма внушительный флот Испанской армады [5]. Это привело к тому, что находящиеся там американские войска отказались от самой идеи войны и отошли к столице Арубы, где устроили всеобщий пьяный кутеж и импровизированный чемпионат по игре в бильярд.

«Бильярд гораздо интереснее, чем боевые действия, – цитировала островная газета слова бывшего командующего флотом. – Вы только представьте, сколько времени я потерял зря за годы сражений!»

Но сами временные штормы были куда хуже. Ребенком Ронда всегда раньше других чувствовала приближение этих аномалий. Все ее тело охватывали странные ощущения: она всегда испытывала их, перед тем как начинался временной шторм, – будто печень ее выдвигается вперед, а селезенка отходит назад, в то время как остальные органы группируются в два отдельных лагеря, следующих каждый за своим лидером. Подкатывала волна ностальгии, за ней следовала волна предчувствий… и вдруг, неожиданно и обязательно, наступал прошлый вторник. Потом – будущий вторник. Ронда ненадолго начинала чувствовать себя девяностолетней старухой с костями хрупкими, как фарфор. Затем под окном проходили легионы викингов, вздымая клубы пыли. Странный аэрокосмический аппарат, формой напоминающий пылесос, проносился над головами, заставляя викингов вопить и грозить мечами небесам…

– Мам! – кричала тогда матери Ронда. – Опять временной шторм идет!

Первая кампания Ронды по организации протестной акции была предпринята ею, когда в возрасте восьми лет она устроила сидячую забастовку в школьной столовой – в знак протеста против неумеренного использования работниками школьной кухни консервированного зеленого горошка. Она на всю жизнь запомнила свой триумф в тот момент, когда директор школы вошел наконец в сумрачный обеденный зал и объявил жующим пузырчатую жвачку, плюющимся и запускающим бумажные самолетики забастовщикам:

– Ладно. Больше не будет вам консервированного горошка. Никогда. А теперь возвращайтесь в свои классы!

Прошло, однако, не так уж много времени, прежде чем Ронда взялась за более крупные проблемы. Правительственный контракт на шахтные работы по изысканию не замеченных ранее резервов времени на островах Американского Самоа (эти резервы, как утверждалось, сохранились главным образом потому, что в течение многих веков существовали вне основных потоков истории) пришлось похерить, после того как тысячи школьников, организованных Рондой, улеглись на землю так, что их тела образовали слова лозунга «ОСТАВЬТЕ ВРЕМЯ В ПОКОЕ!» и преградили дорогу движущимся бульдозерам. Это событие вынесло островные территории на первые полосы газет по всей стране – всего лишь второй случай за всю историю нового времени: первый, кстати говоря, произошел за несколько лет до этого, когда отец Ронды был назначен Первым Афро-Американским Губернатором Американского Самоа. Отец Ронды, Джонсон Е. Джефферсон, стремившийся получить уже привычный доход от передачи правительственного контракта местным подрядчикам, после этой акции протеста не разговаривал с дочерью целый месяц.

Однако надо сказать, что молчание было для Ронды давно привычным и хорошо знакомым делом. Девочка произнесла первые в своей жизни слова, лишь когда ей исполнилось четыре года. Заговорила так поздно, что врачи и психологи, обследовавшие ее, успели решить – девочка останется немой навсегда.

Но в один прекрасный день она подняла глаза от своих игрушек и взглянула на нескольких человек, стоявших у ее манежа: там был ее отец, красивый, темнокожий, неподвижный, в форменном мундире министерства иностранных дел США; ее мать, прелестная, с миндалевидными глазами, столь же неподвижная, как отец; и уже знакомые профессионалы-медики. Вдруг, поразив всех собравшихся до глубины души, девочка произнесла фразу, над которой уже довольно долго размышляла:

– Все вы – просто кучка притворщиков!

Когда потом ее спрашивали, отчего же она ждала до четырех лет, чтобы заговорить, на отвечала:

– Мне казалось, что нет ничего такого, о чем стоило бы говорить.

Но, раз начав, Ронда уже не останавливалась, словно открылись шлюзы.

Второй набор слов, произнесенных ею, когда она, в пижамке, появилась в дверях гостиной, где родители устроили прием для высоких иностранных гостей, был таков:

– Как тонко ни нарезай, все будет таже колбаса!

Сомнений не оставалось: Ронда неукротима. Кожа – кофе со сливками, глаза – две огромные слезинки, волосы – целая шапка пружинистых колец. И очень часто ей самой казалось – неукротимость живет у нее внутри: неукротимые мысли, неукротимые чувства, неукротимые желания… Будто десятки разных сосуществующих в ней кровных линий отталкивают друг друга, чтобы втиснуться на нужное место. И она всегда утверждала, что знала (даже тогда, когда играла в своем манежике, обдумывая всякие вещи, но не говоря о них ни слова), что она – человек будущего, и если генетика всех и каждого сможет перемешиваться еще хотя бы век или два, все в мире будут выглядеть как она. Позднее, когда бы ей ни случалось оформлять бумаги, где была графа «раса», – при поступлении на работу или в школу или заполняя анкету правительственного учреждения, – она писала: «Беж. Того же цвета, какой когда-нибудь будет у всех».