Владимир Соколовский - Последний сын дождя

— Что… что-то с Дашей случилось, да?

Сурнин поднял руку, успокаивая ее.

— Тетрадку… ну, листочек там, можно? И с карандашиком.

Она принесла, и он, подсев к столу, долго пыхтел, что-то изображая. Протянул:

— Вот это — как назвать, к примеру?

Ксения Викторовна долго всматривалась в рисунок, вертела его так и эдак, хмурила брови. Отложила, покачала головой.

— Нет, не понимаю что-то.

— Ну, тело конское, а тулово, руки, голова человеческие имеются!

— Так это вы о кентаврах говорите! — догадалась она. — Существа из греческой мифологии, да?

— Да какой там михалогии! Только что в нашем лесу встрелся мне.

Кривокорытова с подозрением оглядела Федьку, принюхалась — нет, непохоже, чтобы он был пьян.

— Как, значит, зовутся они? — продолжал Сурнин. — Кентав, что ли?

— Кентавры — это существа из древних греческих мифов, — объяснила Ксения Викторовна. — Потомки царя Иксиона и тучи, принявшей, по воле Зевса, облик богини Геры. Мифы — это сказки, понимаете? Да и странно, согласитесь, было бы утверждать, что подобные существа действительно проживали когда-либо на земле. Ведь это что ж — ни люди… черт-те что!

— Это верно, — согласился Федька. — А только я, Ксения Викторовна, нынче в лесу такого встрел. Попортил его кто-то… ну, подстрелил, понимаете?

— И… что же? — нервно поежилась женщина.

— А вот не знаю, что дальше выйдет. Жар у него, знобит, из ума совсем выбился. Да и рану-то я ему накорябал. Эх, пакли проклятые, ни на что толку нету! — Он распрямил сухие ладошки и с остервенением плюнул на них — сначала на одну, затем на другую.

— Кто же это его? За что, господи? — Кривокорытова вспомнила вдруг, что и ее муж, Иван, в обед ухватил ружьецо и побежал в лес. Вернулся злой, хмурый, накричал ни за что ни про что на нее 'и на детей и умчался так же сумрачен и раздражен. Может быть, это он встретил странное существо и выстрелил в него, ожесточив чем-то душу?

— Кто же его, кто? Точно не знаете, Федор? — пытала она Федьку.

— А откуль мне знать! — разводил тот руками. Спросил, выждав момент: — Да, вот что, Ксения Викторовна. Боюся я, рана больно худая. Лекарства надо, а у меня денег-то, сами знаете… х-хы…

— А вы разве в больницу… или в ветлечебницу там… не собираетесь заявлять?

— Это зачем еще? — .насторожился Сурнин. — Я уж сам с им как-нито…

— Для этого есть специальные органы, компетентные! — отрезала учительница. — И потом, разве вы не чувствуете за собой обязанности сообщить им о появлении в окрестности существа неизвестного вида? Мало ли что, могут быть неприятности!

— Мне до них дела нет! Это вам все же не зверюшка какая-нибудь или насекомая. Он ведь и человек еще! Выходит, у него, первое дело, надо спросить, хочет он с ними дело иметь или нет? А так — взять, отдать… нет, не выйдет!

— Советую подумать как следует. Могут быть неприятности, повторяю! Мало их у вас было, а вы еще новые на свою голову тащите. О жене, о детишках надо тоже печалиться, товарищ Сурнин!

— Я понимаю… — Федька понурил голову. — А только как подумаю: наедут, закричат, фотоаппаратами защелкают, запыхают… И не его самого, а вовсе другое им надо. А он разе виноват, что его природа таким сотворила? Может, и позор для него — людям-то открыться, потому мне этого дела, чтобы в чужие руки отдать, допустить никак невозможно, я его судьбу на себя теперь принял, Ксения Викторовна…

— Смотрите сами, — вздохнула она. — Я свое сказала, потом вспомните, покаетесь, да поздно будет.

— А это может быть! — согласился Федька и встал. — Однако я уж припозднился, извиняйте!

— Да чего там!

Но он топтался, не уходил. Пробурчал, глядя в сторону:

— Деньги-то… на лекарства…

— Ах, деньги! Ну конечно, конечно… — Она всплеснула руками, убежала в другую комнату. Вынесла красную бумажку, сунула ему: — Вот, возьмите! Сколько могу.

— Вот спасибо так спасибо… Вы уж обождите, я отдам, обязательно отдам. Завтра с утра в район, значит, надо бежать… И… вот еще что, извиняйте за лишнее беспокойство: он по правде в уме человек, или суть-то конская в нем сидит, а это все — только так, видимость одна?..

— Вот уж не знаю, не общалась с ними никогда, не довелось. Да сказать по правде, и сейчас-то в их существование не верю, не могут они жить на свете, нет здесь условий для их жизни. Это так, фантазия человеческая!

— И после моих слов не верите? Ведь я-то его видел, своими руками трогал!

— Ну и что же? Мало ли есть фантомов, Федя? — Она впервые так назвала его. — Для одних они есть, для других — нет. Наверно, так и у вас получилось.

Федька весь напрягся, пытаясь разобраться в ее словах, но так, видимо, ничего и не понял, пробормотал:

— Ну, прощевайте пока… — и скрылся за дверью.

А Кривокорытова после его ухода заходила по избе, нервно ломая пальцы. Ей пришло вдруг в голову, что Сурнин, пьяница, и отпетый скорей всего, просто заморочил ей голову и выдумал весь этот вздор для того, чтобы выманить у нее деньги на водку. Удивлялась: как это ему удалось оболтать ее так быстро, отдала, глазом не моргнула, вот дурочка! Улыбнулась, осознав, что только и надо-то было для этого выдумать нелепую сказку, россказню, глупость про какое-то чудо — и сдалась, пожалуйста: «Нате вам, возьмите денежки, Федор… как его там…» Ученый человек я, пединститут за плечами!

И то сказать, с чего ей было в них верить, в чудеса? Лишь однажды жизнь была для нее прекрасной, близкой к чуду: когда после свадьбы они с Иваном остались наконец одни, он — широкоплечий, красивый, кудрявый парень, бригадир лучшей в районе тракторной бригады — легко поднял ее, в белом платье, на руки и стал носить по избе, тихо что-то напевая, а она смеялась, обняв его за шею… Через год она родила сына, первенца, и, когда Иван привез ее из больницы, вечером, и малыш уснул, он снова поднял ее и начал носить по избе. Она опять смеялась, но прежнего счастья уже не испытывала, ибо знала, что впереди одно: школа, уроки, хозяйство, стирка и стряпня. Так и было, так и было. За этим мельтешеньем Иван становился все суше и чужее, дети — все ближе. Теперь уже только общая забота о семье и хозяйстве связывала супругов Кривокорытовых. Об этом подумала и загрустила почему-то Ксения Викторовна, жена председателя сельсовета, вспоминая странный визит Федора Сурнина, отца смышленой девчонки Дашки.

Пришел старший сын Колька — двенадцатилетний мальчик с тяжелым, исподлобным, будто сонным, но очень внимательным взглядом; тихо поел на кухне и исчез в своей комнатке. Она подошла к нему чуть погодя — сын уже спал, пухлые губы вздрагивали в улыбке, жалкой и иронической. Кривокорытова не ложилась спать, хоть и было уже поздно, сегодня ей хотелось дождаться мужа.