Глеб Васильев - Три Толстушки: Книга Нехилых Перемен

Продавец веселящего газа, директор шоу, комик Продолголимонов и меткий стрелок из Испании, сидевшие за соседним столиком, обменялись многозначительными взглядами. Оставив официанту щедрые чаевые, не произнеся ни слова, они спешно покинули пиццерию.

– Как видишь, дорогая, все твои соотечественники, имеющиеся в наличии, – это мы. Чтобы утолить жажду по великому и могучему языку можешь еще раз прочитать то письмо, – сказала Люба.

Наши читатели помнят, как Сучок стащил пухлый бумажник, лежащий возле массажного кресла, в котором проходил лечение Александр Иванович. К сожалению Сучка, денег в бумажнике не оказалось, а распух он от клубных карт заведений с названиями вроде «Золотые дожди Вавилона», «Крепкие яички», «Детский садо-садик», «У госпожи Изиды», «Кнут & Плеточка» и так далее в том же духе. Кроме карточек внутри обнаружилось письмо.

Вот что было написано в нем:

«Нас было трое: я и мои родные братья – Семен Иванович по прозвищу Сеткин и Константин Иванович, более известный, как Канатов.

Когда нам исполнилось семь лет, мы с братьями торжественно поклялись, что вырастем и будем верно служить Трем Толстушкам. Но вышло так, что Сеткин стал наркоторговцем, Канатов – артистом, а я, Александр Иванович, – придворным ученым. Я единственный не сбился с пути и не нарушил своей клятвы.

Шли годы. У моих братьев родились дети. Не знаю, понял ли Сеткин, что стал отцом. Он был вечно под кайфом. В любом случае, появление на свет сына, названного Сучком, едва ли значило для него хоть что-то. Зато у мальчика была мать, способная позаботиться о нем.

Судьба ребенка артиста Канатова оказалась еще сложнее. Канатов заявил, что слишком молод, чтобы иметь детей. Что такая обуза плохо скажется на его сценической карьере и разрушит имидж одинокого и циничного альфа-самца, который он создал с таким трудом. Как и Сеткин, второй мой брат тоже изрядно злоупотреблял алкоголем и наркотиками. Он сказал, что убьет своего щенка раньше, чем кто-нибудь узнает о его рождении, и я не сомневался, что так и будет.

Желая спасти ребенка Канатова, я выкрал его и устроил так, чтобы он попался на глаза Трем Толстушкам. Я был уверен, что они не смогут бросить младенца на верную гибель. Так и вышло. Хоть, признаться, я едва ли был способен вообразить, что очевидный мальчик под опекой Веры, Нади и Любы так скоропостижно станет девочкой.

Для Софьи, моей маленькой племянницы, я сделал андроида – точную копию ее двоюродного брата Сучка. Я был большим ученым, а не каким-нибудь шарлатаном вроде разрекламированного доктора Гаспаряна (кстати, я уверен, что стишки о нем он сам же и выдумал, и платит тем, кто их при случае читает вслух). Мой уникальный киборг рос и взрослел, точь-в-точь как растет и взрослеет настоящий живой человек. Сучку исполнилось пять лет, и роботу тоже. Сучок стал сутулым прыщавым подростком, и андроид тоже.

Сам же я, больше чем о службе на благо Трех Толстушек и всей страны, мечтал о собственных детях – маленьких Александрах Ивановичах и Александрах Ивановнах, которым бы я мог передать свои знания и умения. Тех, в ком бы я видел себя. Нет, нечто большее – продолжение и развитие себя. Но меньше всего жизнь, эта бессердечная сука, заботилась о моих желаниях. Увы, я оказался бесплоден, как презерватив, отлитый из свинца. И для моего недуга не было равно ни объяснений, ни лекарств.

На моих глазах мои же родные братья так обошлись с бесценным даром отцовства, давшимся им паче любых чаяний и без малейших усилий, а я… Мне было жестоко и безапелляционно отказано в роли творца единственных творений, заслуживающих внимания и любви. От неизбывного горя разум мой помутился. В бессильной злобе я уничтожил все, что создал, кроме киборга своей племянницы – я знал, что эта потеря разобьет ей сердце. О, знал бы я тогда, что сотворит с несчастным роботом мой брат Сеткин…

Впрочем, сам я, лишенный веры и надежды, стал чудовищем едва ли хоть в чем-то лучшим, чем Сеткин. Переживая потерю того, чего никак не мог получить, я сам стал употреблять алкоголь и наркотики сверх всякой меры. Во мне еще оставалась любовь, но демон, нашептывающий, как несправедливо со мной обошлась жизнь, заставил меня убить и ее. Я пустился во все тяжкие, и тяжесть грехов моих во многие разы превосходит массу Солнечной системы и всей Вселенной.

Как будто бы мстя создателю, не давшему стать создателем мне самому, я сосредоточился на всем наиболее отвратительном, что только мог предложить этот мир. Я причинял боль, унижал и заставлял страдать людей, согласных на денежную компенсацию доставляемого мною дискомфорта. Я делал ужасные вещи с мужчинами, женщинами, стариками, детьми и животными. Их же я заставлял делать ужасные вещи со мной, в лицо смеясь унижениям и физической боли – ничто не могло заставить меня страдать больше, чем мое раненое сердце и спятивший разум. Мне казалось, что я одновременно и молоток, и гвоздь, и древесина. Словно мне в одно и то же время одинаково требовалось нещадно бить кого-то, быть избиваемым, вонзаться при этом все глубже в чужую плоть и чувствовать, как с каждым ударом и в мою плоть все глубже проникает нечто твердое, холодное, разрушительное и неумолимое.

Разочаровавшись во всем, я утратил человеческий облик… Но кто же пишет сейчас слова этой искренней исповеди? Кто раскаивается во всем содеянном и верит, что еще не все потеряно? Это я, Александр Иванович, ученый, которому Три Толстушки дали шанс. Интенсивная мануальная терапия и ночные сеансы массажа на механизированном кресле дают потрясающие результаты. Пусть и содрогаясь от работы маленьких электромоторчиков и отвращения к самому себе, но я снова становлюсь тем самим собой, который не был мне отвратителен. И это не зря.

Вернувшись к жизни, я смогу принять куда большее участие в жизнях своих племянников! А они, по сути, одной крови со мной. Я уверен, что со временем смогу разглядеть в Сучке и Софье молодых Александра Ивановича и Александру Ивановну. Я стану для них тем отцом, которого у них никогда не было. Мы будем жить долго и счастливо в любви и согласии. Звучит слишком наивно? Что ж, возможно, так и есть. Но я верю и надеюсь на это. Ведь до завтрашнего дня здесь не появится никто, кто смог бы растравить мою искалеченную душу и повергнуть ее обратно в пламенеющую пучину разрушения: никаких сладеньких, очаровательно невинных детишек, которых так приятно…

Нет! Этому не бывать. Даже думать о срыве не только страшно и преступно, но и в тысячной степени глупо. Рубеж намечен, и он будет преодолен завтра. Клянусь, что не сдамся.