Тимур Пулатов - Черепаха Тарази

Теперь стало ясно Тарази: каждая улица имела свой выход к этим коридорам и тоннелям, но почему, кроме него, ни один человек не пробирался этим путем к центру?! Наверное, в повседневном быту горожане пользуются другими переходами с улицы на улицу. И только приезжих ведут за плату по этим коридорам, ведут тайно, ради заработка, осмеливаясь показывать чужестранцам свои секреты. «Какой упадок нравов, какой цинизм! Здесь подкуп и мошенничество даже в делах, связанных с защитой города!» — подумал Тарази.

Но вот они снова зашагали по тоннелю, часть которого была освещена улицей. Затем на короткое время наступила полная темнота, но не успел Тарази опомниться, как снова ступил на освещенную часть тоннеля.

Тщетно пытался понять он, откуда идет свет, — ни окна, ни люка, только глухие мраморные стены. И когда Тарази уже махнул рукой, утомившись от напряжения, неожиданно разгадал всю хитрость. Плиты наверху были сложены лесенкой так, чтобы верхняя освещала нижнюю, а нижняя — следующую, но с таким искусством, чтобы рассеянный взгляд не мог этого заметить и чтобы у идущего создалось впечатление, что тоннель больше не связан с улицами, а может вывести неизвестно куда.

«Значит, близко дворец», — подумал Тарази и засуетился, увидев, что снова выпустил провожатого из вида.

Тарази бросился вперед и совсем неожиданно выбежал к маленькой рощице, хотя и не удивился, увидев деревья и зелень после мрака тоннеля, ибо внутренне был уже готов ко всяким неожиданностям. Зато увидел он сквозь деревья продолжение тоннеля и подумал, пробираясь через кустарник, что, видно, в этом месте тоннель обвалился и пустое пространство успело зарасти колючими кустами. Он забежал в тоннель, чтобы продолжить путь, но столкнулся с проводником, который стоял в нише и делал вид, что стряхивает с себя пыль.

— Мы пришли, — сказал проводник, потупив взор. — Ступайте по рощице и выйдете к дворцу. Я вас подожду…

— Я недолго, — как бы оправдываясь, сказал наш путешественник, почему-то с опаской поглядывая на деревья.

Он потянул за собой лошадь, но вспомнил и остановился.

— Простите, — сказал Тарази проводнику, сидевшему в нише с расслабленным видом, отдыхая. — Я хотел спросить, но вы все время убегали вперед… Ваш эмир не потребует кары за лицезрение? На него можно смотреть безбоязненно, открыто или это надо делать тайно?

Вместо ответа проводник вдруг вскочил и спрыгнул со своей ниши и прислушался, напрягая лицо.

— Т-с-с-с! — приложил он палец к губам и смотрел в глубину тоннеля, словно боялся, что может быть пойман кем-то и уличен.

Не желая терять времени даром, Тарази пошел по рощице, думая о том, что он скажет, если за обозрение Денгиз-хана придется платить.

«Я надеюсь, что эмир простит любопытство ученого, гостя из знатного рода…» И так далее…

Рощица, сквозь которую осторожно пробирался Тарази, казалась редкой. Вернее, это был парк — кусты вдоль тропинки аккуратно подрезаны, земля вокруг каждого дерева взрыхлена, а сама тропинка посыпана голубым гравием.

Кое-где, направленные в самые противоположные стороны, стояли указатели со стрелками. И когда Тарази пошел по направлению одной из них, самой длинной, то наткнулся на забор, к которому была прислонена деревянная тачка с большим колесом.

«Видимо, эти стрелки указывают рабочим, где лежат их инструменты», подумал наш путешественник и решил просто идти по тропинке наугад, не обращая внимания на указатели.

Рощица была сплошь из шелковицы, и на тропинку падали синие, вперемешку с белыми, ягоды. Тишина — ни гомона птиц, ни шума листвы. И даже ягоды падали беззвучно, словно были ватные. Поразительно.

Было такое время после полудня, когда человеку трудно с точностью сказать, какой теперь час. Тарази взглянул на солнце, которое стояло как бы застрявши в кроне дерева, и вычислил, что сейчас где-то около четырех часов.

Смутное беспокойство охватило его, и Тарази прибавил шаг. И хотя шел он уже довольно долго, рощица все не кончалась.

Сначала она поднималась вверх, когда Тарази вышел из тоннеля, а потом незаметно разрослась в огромный парк, где множество указателей опять показывали в разные стороны. На одном столбе были прикреплены сразу четыре стрелки, и во всей этой путанице мог разобраться только человек сведущий, чужака, вроде Тарази, все это должно было окончательно запутать.

Теперь и заборы появлялись все чаще. Начинаясь неожиданно посредине парка, они так же неожиданно кончались, ничего ни от кого не пряча. В иных местах заборы были низкие — через них можно было свободно перешагнуть, — но где-нибудь дальше продолжение этого забора вдруг поднималось в два, а то и в три человеческих роста.

Тарази остановился возле одного из заборов, не зная, куда дальше идти, — тропинка, по которой он шел доселе, затерялась в кустах терновника.

«Заборы, видимо, венчали парк бывшего монарха. Теперешний эмир расширил парк, но заборы кое-где оставил, подчеркивая этим преемственность власти. Вместе с тем он хочет подчеркнуть, что пошел гораздо дальше своего предшественника в благополучии…» — усмехнулся путешественник. И пока решал он, куда идти, изголодавшаяся лошадь его стала преспокойно пощипывать траву.

Похрустев старыми зубами, лошадь, давно не евшая сочную траву, от удовольствия заржала. Тарази хотел было в сердцах хлестнуть ее плетью, но вовремя подумал, что все равно никто ее не услышит. Ведь на всем долгом пути, пока пробирался сюда, ни разу никого не встретил, кроме невидимок, которые помогали проводнику, освещая тоннель.

Однако там, где, кажется, никто не может появиться, всегда появляется некто, чаще всего какой-нибудь немец при восточном дворе, и вот он показался из-за забора, ступая мягкими, вкрадчивыми шагами.

Немец (звали его Гольдфингер) оказался худощавым человеком, у которого аристократическая утонченность верхней части лица соседствовала с мужицкой энергией подбородка. Удивленно подняв брови, Гольдфингер смотрел, как лошадь пощипывает траву. Одну руку он заложил за спину, а другой поглаживал ус.

— Кто вы? — спросил он, ужасно коверкая слова, но твердым тоном, что с лихвой искупало недостаток его произношения.

— Видите ли, — смутился Тарази, — я пробираюсь к дворцу эмира… и заблудился.

— Остерегайтесь, курфюрст ужасно не любит, когда чужие лошади поганят его сад, — заявил Голдфингер.

— Простите, неужели я в его имении? В таком случае я поверну обратно…

Тарази хотел было уже уходить, но немец, по тону которого было видно, что он не хочет так просто отпускать непрошеного гостя, сказал: