Испорченная реальность (ЛП) - Урбанчик Джон

Я не знаю, почему здесь очутился, но могу сказать как. Могу вспомнить каждый шаг, каждый поворот на пути из места, некогда бывшего моим домом, сюда... в комнату, говорите?　

Это берлога, пещера, яма, не уверен, что комната — нужное слово.　

Люди в ней пугают меня. Например, парень, чистящий ногти ножом настоящим ножом, которым можно изувечить. Он сверлит меня взглядом, но, но крайней мере, от него пахнет не так плохо, как от остальных. Вонь настолько ужасна, что я едва не задохнулся, когда попал сюда.　

Есть другой, с бегающими глазами. Слюна... или пена?.. течет у него изо рта, висок блестит от пота и свежей крови. Не думаю, что кровь — его.　

Женщины еще хуже. Одна, блондинка, носит кастет с шипами, ржавыми или заляпанными кровью. Подпирает стену беспечно, будто у себя дома. Когда я заметил ее, она поймала мой взгляд и ухмыльнулась. Зубы у нее заострены, словно иглы.　

Я вижу по крайней мере три трупа, чувствую их запах, они уже разлагаются, но никому до этого дела нет.　

Я готов поверить, что это ад. Я умер и теперь страдаю.　

Вот ребенок, на вид ему не больше двенадцати, перешагивает через валяющихся на полу людей. Он грязный и тощий, но страха в нем нет. Когда один из лежащих тянется к нему и хватает за лодыжку, пацан выхватывает выкидной нож и чиркает по запястью. Без предупреждения. Никто не реагирует, только раненый с проклятием отдергивает руку.　

Я не могу здесь оставаться. Ни за что. Как жить, когда не уверен в следующем вздохе?　

Знаю. В жизни все так же: тебя может свалить аневризма, сбить грузовик, подкосить другая случайность, но в реальности смерть не смотрит тебе в глаза, ухмыляясь и дразнясь, как здесь.　

Она говорила, что приведет меня к таким же, но я совсем не похож на этих людей. Ничем. Я не убийца.　

— Плохо выглядишь, — говорит мне один тип. Не самый неприятный здесь. Зубы ровные и чистые, от него не воняет, но на небритой щеке алый, свежий шрам, зрачки огромные, а все тело подрагивает, как провод под напряжением.　

Я оглядываюсь, надеясь, что он говорит еще с кем-то, но он обращается ко мне. Я не знаю, как говорить с этими людьми. Не хочу показывать страх или слабость, не хочу общаться. Говорю:　

— Ты тоже, — и надеюсь, что он отстанет и мои слова не звучат оскорбительно или панибратски, не показывают, что я настолько глуп, чтобы завязать диалог.　

Он закрывает глаза, опускает голову и, покачав ей, говорит:　

— Да, думаю, ты прав, мы все не те, что прежде. Но ты здесь новенький.　

Это не вопрос, так что я не отвечаю. Он медлит и продолжает:　

— Знаешь, что с тобой случилось? Есть идеи?　

— Вообще-то, — говорю я, — нет.　

— Эх, мужик, — отвечает он, снова открыв глаза. Смотрит, как будто открывает мне тайну: — Тебя поимели, вот что. Как и всех нас. Видишь ли, мир, каким мы его знаем, реальность, существует в наших головах. Не на самом деле. Мы творим его. Я не мастер объяснять, но случилось вот что: каким-то людям реальность не понравилась. Или они захотели создать другую. Захотели так сильно, что она изменилась, и мы теперь живем в их головах, а не в собственных. Мир сдвинулся, и в этой реальности тебя нет. Никого из нас. Тебя вообще не должно здесь быть. Ты остался за бортом.

— За бортом?　

— Реальность, мужик, огромна. Много мелочей. Изменяя ее, трудно не забыть кусочек тут, кусочек — там.　

Теперь мне действительно страшно потому что я ему почти верю.　

— Если меня не должно здесь быть, — говорю я, — значит, я никогда не жил в своем доме.　

— Это не твой дом, — отвечает он. — Таким он остался только в твоих воспоминаниях. Но никто больше этого не помнит. Никто не помнит тебя.　

Я надеюсь, что он сидит на чем-то: на хардкорных колесах, о которых я никогда не слышал, жутких препаратах, сводящих с ума, — это легче, чем признать его правоту.　

Но его слова объясняют то, что я видел, то, что случилось в моем доме.　

Нет... не в моем доме, как он говорит. Как сказал живший там парень — прежде чем выстрелить мне в голову.　

Была обычная ночь. Я доехал на метро до дома, на лифте — на одиннадцатый этаж. Карен встретила меня, хотя и устала, улыбкой, поцелуем, объятием. Тимми шумел, иногда на него находило. Он хотел, чтобы Карен взяла его на руки, но успокоился, когда это сделал я. Подняв на меня глазенки, он решил, что его это пока устроит.　

В основном Тимми вел себя хорошо, но иногда требовал внимания. Когда я вернулся, он только начал реветь, и я решил, что теперь моя очередь. Карен сидела с ним весь день. Ее ждет отдых, меня — обнимашки. Вот и все. И мне это нравилось. Еще бы! Тимми был нашим сокровищем, светом в темные дни, свертком хихиканья, младенческих отрыжек и любви.　

Карен приготовила ужин, я помыл посуду, мы покормили Тимми и по очереди поменяли ему пеленки. Посмотрели десятичасовые новости, уложив его. Стали готовиться ко сну. Поцелуй на ночь, проверка колыбельки, ничего особенного. Я хотел нырнуть в кровать, снял обувь и дневную одежду, когда Тимми заплакал. Карен уже лежала под одеялом, и я сказал:　

— Моя очередь.　

Когда я вышел в коридор, меня замутило. Навалилась слабость, голова закружилась. Я схватился за стену, чтобы не упасть. Подумал, что отключусь. Что сгорю, что утону в собственном поту, а затем — рухнул и ударился. Сильно.　

Первым звоночком оказалось то, что лежал я на паркете, а не на ковре.　

Карен бы меня услышала. Выбежала бы из комнаты, спрашивая, что случилось, все ли со мной — и с Тимми — в порядке. Вместо этого раздалось приглушенное «Ты это слышал?». Голос, вернее, шепот мог принадлежать Карен или любой другой женщине.　

С самого начала все казалось неправильным. Голова раскалывалась от боли, и я все еще не мог подняться. Схватился за стену, чтобы встать, и услышал его:　

— Кто ты, черт возьми?　

Мне тоже хотелось его об этом спросить. Голос незнакомца был ниже моего, явно не принадлежал Карен и уж точно не Тимми. Мужик был в пижамных штанах — с бугрящимися мускулами и ухмылкой, в которой злость мешалась с потрясением.　

Я не успел задать ему вопрос — он бросился в спальню. Моей она не была, это я уже понял. Цвета, освещение, расположение кровати — все изменилось. Я шагнул к этой неправильной двери, держась за стену, и успел глубоко, тяжело вдохнуть прежде, чем взломщик (а как еще я мог о нем думать?) вернулся.　

С пистолетом.　

О пушках я знал мало. Только что они черные или серые, иногда со вставками дерева и слоновой кости. Некоторые стреляли очередями, другие нужно было постоянно перезаряжать. Они плевались дробью, нулями, патронами, и плохо приходилось тому, кто стоял у них на пути. Этого мне хватило. Я метнулся в коридор и, держась за стену, влетел в кухню — прежде чем первая пуля выбила щепку из косяка. Я слишком спешил, чтобы посмотреть, насколько большую, но выстрел прочистил мне мозги. Головная боль усилилась, заставляя сконцентрироваться на кухонном столе. Осталась только одна мысль: бороться. За свою жизнь, за жизни жены и сына. Бороться за дом и за все, что мне дорого. Рядом с плитой стояла подставка для ножей. Я понимал, что лезвие не поможет против пистолета, но это было лучше, чем ничего.　

Вот только подставки с мясницким, разделочным, хлебным и канцелярским ножами (черт, да сейчас сгодился бы и ножик для снятия кожуры) на месте не оказалось.　

Что-то было не так, не только с моей головой (или в моей голове, что еще хуже), но я этого пока не понял. Вместо ножа я схватил наполовину использованный рулон бумажных полотенец.　

Больше всего смущало, что квартира была одной планировки с моей. Спальни — по коридору, между ними ванная, кухня выходила в гостиную, раздвижные стеклянные двери вели на балкон. Отсюда я мог попасть в кладовку или выбежать на улицу — через дверь в прихожей.　

Мужик, преследовавший меня, не оставил мне времени. Завернул на кухню из коридора, направил пистолет мне в лицо и сказал: