Люциус Шепард - Голос ветра в Мадакете

…Тихонько, на заре, шелестя сухой листвой в водосточных желобах, похлопывая проводом телевизионной антенны по обшитой рейками стене, шелестя осокой, раздвигая голые ветки боярышника, чтобы ухватиться за дверь сарая, игриво стряхнув прищепку с бельевой веревки, порывшись в мусоре и растрепав полиэтиленовые пакеты, породив тысячи вибрирующих завихрений, тысячу еще более трепетных шепотков, затем набираясь сил, завывая в оконных щелях и дребезжа стеклами, с хлопком швырнув оземь прислоненный к поленнице лист фанеры, разрастаясь до шквала с открытого моря, чей стон артикулируют глотки тесных улочек и зубы пустующих домов, пока вам не привидится исполинский невидимый зверь, запрокинувший голову и ревущий, а дом не заскрипит, будто обшивка старого корабля…

Проснувшись с рассветом, Питер Рами еще немного полежал в постели, слушая вой ветра и вдыхая зябкий воздух выстуженной комнаты, затем, собравшись с духом, сбросил одеяла, торопливо натянул джинсы, теннисные туфли и фланелевую рубашку, после чего направился в гостиную, чтобы развести в печи огонь. Деревья обрисовывались черными силуэтами на фоне свинцовых туч, но еще не настолько рассвело, чтобы перекрестье оконной рамы отбросило тень на стоящий под окном садовый столик; остальная мебель — три потрепанных плетеных стула и кушетка — угрюмо громоздилась в своих темных углах. Растопка занялась, и скоро в печи потрескивал огонь. Все еще не согревшийся Питер принялся хлопать себя ладонями по плечам и перескакивать с ноги на ногу, на что посуда и шкафчики отозвались дребезжащим звоном. Питер — бледный, тяжеловесный тридцатитрехлетний мужчина с косматыми черными волосами и бородой, слишком рослый, чтобы войти в дверь коттеджа не пригибаясь — из-за своих габаритов так и не смог приспособиться к этому дому и теперь чувствовал себя будто бродяга, забравшийся в брошенный детский шалаш, чтобы там перезимовать.

Кухня располагалась в алькове при гостиной, и, согревшись, с пылающим от жара лицом, Питер зажег газовую плиту и принялся готовить завтрак. Прорезав в ломте хлеба отверстие, он положил хлеб на сковороду, разбил яйцо и вылил его в отверстие (обычно он ограничивался консервами и кашками или разогревал свежемороженые блюда, но Сара Теппингер, его нынешняя любовница, научила его готовить это блюдо, отчего Питер возомнил себя таким умудренным холостяком, что продолжал стряпать). Хлеб с яйцом он съел, стоя у окна кухни и наблюдая, как серые деревянные дома через улицу проступают из сумерек, как темные растительные массивы распадаются на отдельные кусты мирта и овечьего лавра с шеренгой японских сосен позади. Ветер стих; судя по всему, весь день будет пасмурно, что Питеру пришлось по душе. Сняв коттедж в Мадакете восемь месяцев назад, Питер узнал, что упивается скверной погодой, что неистовство стихий и хмурые небеса питают его воображение. Здесь он уже дописал один роман и собирается задержаться до окончания второго. А глядишь — и третьего. В самом деле, какого черта? В общем-то возвращаться в Калифорнию особо и незачем. Питер открыл воду, чтобы вымыть посуду, но от мыслей о Лос-Анджелесе ему расхотелось быть умудренным. А ну ее! Пусть себе тараканы плодятся. Натянув свитер, он сунул блокнот в карман и вышел на холод.

Порыв ветра налетел из-за угла коттеджа, словно специально дожидался Питера; нос и щеки сразу заледенели. Питер уткнул подбородок в грудь и повернул налево, зашагав по Теннесси-авеню в сторону мыса Смита, мимо обшитых серыми рейками домов с четырехугольными досками над дверями, объявляющими миленькие названьица, вроде «Морской лачужки» или «Зубастых акров» (как окрестил свою дачу дантист из Нью-Джерси). Только-только приехавшего на Нантакет Питера весьма позабавил тот факт, что все строения на острове — даже склад фирмы «Сирс, Робак» — обшиты серыми рейками, и он написал своей бывшей супруге длинное, полное юмора примирительное письмо о рейках, о всех чудаковатых типах и прочих странностях местной жизни. Бывшая супруга письмо ответом не удостоила, и упрекать ее тут не за что если учесть, как поступил с ней Питер. В Мадакет он переехал якобы в поисках уединения, хотя правильнее было бы сказать, что он бежал прочь от руин собственной жизни. Он вел богемный образ жизни, был вполне доволен своим браком, кропая сценарии детской передачи для Пи-би-эс, когда вдруг страстно влюбился в другую женщину, со своей стороны состоявшую замужем. Дошло до совместных планов и обещаний, в результате чего Питер покинул жену, женщина же — ни разу не обмолвившаяся о муже добрым словом — вдруг порешила соблюсти супружескую клятву, так что Питер остался в одиночестве, чувствуя себя круглым дураком и подлецом одновременно. Впав в отчаяние, он попытался бороться за нее, но потерпел неудачу, попытался возненавидеть, но и в этом не преуспел, и в конце концов отправился в Мадакет, питая надежду, что смена обстановки скажется на чувствах — либо его, либо ее. Случилось это в сентябре, сразу после исхода отпускников; уже наступил май, и, хотя холода еще держатся, дачники начали помаленьку просачиваться обратно. Но чувства остались прежними.

Двадцать минут энергичной ходьбы привели его на вершину дюны с видом на мыс Смита — песчаный бугор, выдающийся в море ярдов на сто, с тремя крохотными островками, выстроившимися за ним в ряд; ближайший из них был отделен от мыса ураганом, но будь он еще частью мыса, то вместе с Угревым мысом, расположенным в трех четвертях мили подалее, придавал бы западной оконечности суши вид крабьей клешни. Далеко в море луч солнца, пробившийся сквозь пелену туч, зажег верхушки волн ослепительным сиянием, словно на воду излился поток свежих белил. Чайки кружили над головой, взмывая вверх и сбрасывая морских гребешков на прибрежную гальку, чтобы разбить раковины, после чего резко пикировали вниз и принимались выклевывать мясо моллюсков. Порывы ветра, оглашая окрестности горестными стенаниями, вздымали в воздух мельчайший песок.

Питер уселся с подветренной стороны дюны, выбрав такое место, чтобы видеть океан между стеблями блекло-зеленой осоки, и открыл блокнот. На внутренней стороне обложки было отпечатано заглавие «Голос ветра в Мадакете». Питер не питал иллюзий на предмет титула; издатели наверняка изменят его на «Завывание» или «Охи и вздохи», втиснут роман в броскую, крикливую обложку и пристроят его рядом с «Мучительным зудом любви» пера Ванды Лафонтен на полках бакалейных магазинчиков. Но все это не имеет ни малейшего значения до тех пор, пока находятся нужные слова, а они находятся, хотя поначалу дело не заладилось, пока Питер не начал приходить каждое утро на мыс Смита и писать от руки. И тогда все обрело отчетливость. Питер осознал, что история, которую он хочет поведать — о женщине, о своем одиночестве, о своих духовных озарениях, о твердости своего характера, — целиком укладывается в трансцендентную метафору ветра; повествование лилось настолько легко, что казалось, будто ветер соавторствует в написании книги, нашептывая на ухо и водя его пером по бумаге. Перелистав страницы, Питер углядел абзац, написанный чуточку слишком формально, который нужно разбить на части и раскидать их по тексту: