Борис Лисицын - Свиток Наафранха

Осенью 1908 года меня зачислили сотрудником на кафедру археологии Университета Брауна в Провиденсе, обучение на которой я с успехом завершил полтора года назад. После получения диплома с отличием я некоторое время стажировался в одном из ведущих учебно-научных заведений Германии — Гейдельбергском университете. Там-то случай свел меня с человеком, которому было суждено сыграть выдающуюся роль в моей жизни и истории нашей кафедры. Адам Мейнингер был на три года старше меня и к моменту нашей встречи уже работал в этом почтенном университете, пользуясь большим и притом вполне заслуженным авторитетом в немецких и, шире, европейских научных кругах как прекрасный специалист по древним ритуалам.

Наше знакомство состоялось при обстоятельствах, достойных отдельного упоминания. В то время я целыми сутками штудировал историческую литературу, которой богата библиотека Гейдельберга. Должен признаться, что так называемая «классическая» история уже давно не вызывала у меня особого интереса и уважения. За период обучения в Провиденсском Университете Брауна моя голова столь основательно перегрузилась академическими знаниями, что теперь их новые вливания попросту раздражали и отвращали меня. А вот криптоистория, полная замечательных и пугающих загадок, произвела на меня огромное впечатление и обернулась настоящим фейерверком в моем сознании, захламленном информацией о заурядных фактах и людях.

Начав свой экскурс в эзотерику с достаточно безобидных, общеизвестных и тривиальных вещей, спустя небольшой срок я погрузился в нелегальные, но куда более волнующие пласты криптоисторических сведений. И, откровенно говоря, чем мрачнее становились попадающие мне в руки книги, тем сильнее они резонировали с какими-то доселе скрытыми струнами моей души, наличие которых я раньше лишь смутно подозревал. Мало-помалу я стал получать странное удовольствие (при этом смешанное с чувством брезгливого омерзения) от чтения оккультных манускриптов, посвященных самым чудовищным темам доисторической, античной и средневековой демонологии, а также от созерцания покрывающих их поблекший страницы иллюстраций совершенно непотребного уродливого характера. Вероятно, в это время моя и без того шаткая и неустойчивая психика подверглась непреодолимому будоражащему воздействию темных сил, имевшему необратимый эффект. Забавно, что тогда же у меня появилась не менее неожиданная, ранее мне не свойственная тяга к крепким напиткам, только посредством которых мне удавалось хотя бы немного приглушить нервное и умственное напряжение — результат каждодневных соприкосновений с вселенными зла и страха.

Первая встреча с Мейнингером произошла в июле 1907 года в подвале гейдельбергской университетской библиотеки, где располагался фонд «нетрадиционной» литературы. По совету одного своего знакомого, также не чуждого влечению к апокрифическим тайнам прошлого, я собирался изучить некое «грандиозное», по словам этого человека, произведение под загадочным названием «Летописи черных солнц». Оно возникло под пером немецкого тамплиера Беренгария фон Лутца, который, помимо ратных дел, еще заведовал полным подозрительных вещей архивом таинственного ордена Храма. В битве при Хаттине в 1187 году, когда войско крестоносцев было наголову разгромлено Саладином, сарацинская сабля отсекла фон Лутцу кисть правой руки. Тяжело раненный тамплиер попал в плен к мусульманам и впоследствии был продан богатому персидскому купцу, торговавшему в бескрайних степях и нагорьях Центральной Азии.

Скитания фон Лутца в качестве невольника по необъятным азиатским просторам изобиловали множеством невероятных мистерий. Согласно легенде, в почти недоступном тибетском монастыре Тдаски-Лхумпо ему сделали искусственную кисть из необычного сплава, в котором якобы присутствовали металлы неземного происхождения. Причем при изготовлении этой руки будто бы использовались столь зловещие приемы и заклинания, что люди, склонные к поспешным выводам, именно этим объясняли сумасшедший и кощунственный характер творчества фон Лутца. Именно там тамплиер якобы ознакомился с более или менее успешно переведенным «Р’Лайхским текстом» и многими другими апокрифическими книгами — наследием давно забытых человечеством эпох.

Спустя 17 лет персидский караван оказался в Константинополе, который через некоторое время был захвачен католическим воинством, и узник получил долгожданную свободу. Фон Лутц уехал в свое имение где-то посреди овеянного страшными мифами Тевтобургского леса и там написал многостраничный труд «Летописи черных солнц», произведший смятение во многих умах ученой Европы. Тем, кто читал «Летописи», казалось, что сам дьявол или кто-то из его инфракорпоральных прислужников вселился в протез рыцаря и двигал им. «Впрочем, — многозначительно усмехаясь, сказал мой посвященный знакомый, — это сущий вздор. Разумеется, фон Лутц написал свою книгу левой рукой, только и всего». Римский понтифик специальной буллой предал рукопись и ее мрачного автора анафеме, и лишь спустя два столетия запрет на упоминание богохульной книги и имени помешавшегося тамплиера нарушил в своем трактате «О порочных тайнах разума» пизанский монах-бенедиктинец Доминико Теренци.

Спустившись в расположенное в подвале университетской библиотеки хранилище редких книг, я долго искал глубоко заинтриговавший меня опус храмовника, однако добрых два часа усилий оказались бесплодными. Я уже намеревался уйти восвояси, проклиная свою неудачливость, как вдруг у выхода столкнулся с молодым человеком, державшим в руках толстый фолиант весьма ветхого и угрожающего (не знаю, почему я так подумал) вида. Это и были они — «Летописи черных солнц», начертанные, согласно суеверию чересчур впечатлительных людей, заколдованной железной клешней мрачного тамплиера Беренгария фон Лутца.

Позже Адам признался, что с первых минут знакомства он интуитивно почувствовал во мне коллегу и близкого человека со сходным хобби. Наши дружеские отношения завязались очень легко и естественно, поскольку у нас оказалось много общего в плане не только научных, но и «околонаучных» исследований.

Адам Мейнингер, подобно мне, обладал интересом к разного рода энигматическим вещам. Правда, либо его рассудок был потверже моего, либо, что более вероятно, эта склонность проявлялась в нем не в такой болезненной степени, но она, по-моему, не была для него осью жизни. Что же касается меня, то занятия миром теней стали в каком-то смысле экзистенциальными — они определяли самый стержень моего существования.