Дарья Ковальская - Быть бардом непросто

Н-да. Не ценят настоящего поэта. Не ценят.

Тяжелый вздох срывается с покрытых тонким слоем блеска губ и вливается в ветерок, легко и незаметно скользящий мимо.

Деревня.

Бабы с ведрами и коромыслами сгрудились у колодца, перемывают косточки односельчанам и греются в лучах заходящего солнца. Где-то на завалинке сидит петух, лениво пересчитывает численность кур. Дед Макар открыл в хате заначку и глушит самогон, страшась не успеть спрятать пятилитровую бутыль обратно в подпол до прихода жены. А трое ребятишек, сгрудившись у большой, но быстро подсыхающей лужи, старательно топят лягушку, которая то и дело пытается выпрыгнуть на берег, ловко уворачиваясь от лаптя.

– А Дуська-то, Дуська! Че учудила-то. Вчерась порося своего взяла и к Федоту загнала. Пинками! А потом пошла домой, напялила новый платок, намедни купленный у странствующего торговца, намалевалась да и пошла его звать, чтобы открыл да порося вернул.

– Только Федот порося не вернул, – басом гремит соседка. – Чтоб Федот, и вернул порося! Дура она, Дуська-то. Тепереча и без порося, и без Федота осталась.

Дружный хохот собеседниц заглушает кваканье удирающей лягушки. Все с восторгом вспоминают вчерашнюю сцену, во время которой злая Дульсинея (крупная баба давно уж не девичьих лет) ломала калитку, угрожая щуплому Федоту не только свадьбой, но и ее последствиями прямо здесь и сейчас. Федот при этом, испуганно вжимая голову в плечи и напряженно сопя, волок в дом порося.

– А что Матрона-то учудила! Видали аль нет? Эй, я с вами разго…

Но Матвеевну уже никто не слушает. Мертвая тишина падает на деревню. Даже петух отвлекается от своих кур и заинтересованно косится в сторону забора, раздумывая, не кукарекнуть ли для разрядки обстановки и привлечения внимания. Хотя… это все равно не поможет, ибо бабы, разинув рты, смотрят на въезжающее в деревню диво дивное. Темный эльф, с кожей цвета самой черной ночи и лиловыми, чуть раскосыми глазами, поражает розовым, стоящим дыбом чубом на голове, длинными ярко-алыми ногтями и белоснежным жабо. Глаза его обведены углем, губы блестят, словно жиром намазанные, а острые, чуткие ушки едва заметно шевелятся, улавливая даже самые тихие шорохи и предупреждая своего хозяина о малейшей опасности.

– Это шо? – пищит Матвеевна, главная сплетница села Кукуевка.

– Это… а мы не перегрелись случаем? Привидится же такое, – протирает глаза Фадеевна, ее ближайшая подруга и соратница.

Худое изящное видение легко перекидывает ногу через седло и прыгает вниз, на миг обнажая в улыбке длинные парные клыки. К сожалению, стремясь произвести как можно более благоприятное впечатление на кукуевцев, эльф не смотрит, куда именно прыгает. А жаль, ибо в это время лошадь обращает внимание на вкусный куст, выпирающий между штакетин ближайшего забора, и резко рвет в сторону. Что заставляет эльфа дернуться влево, поскользнуться на жидкой лепешке и… неизящно грохнуться вниз, вспахивая носом что-то теплое, нежное и страшно вонючее.

– Э-э… мм… смотри-ка, Матвеевна, видение в Муркину лепешку упало.

– Злое какое. Сидит, ругается почем зря.

– Ага. И белоснежным платочком утирается, чисто пава.

– И волосы набок упали. Это они у него отродясь такие? Бедняжка. Хоть бы смолой мазал. Помню, у Агриппины муж светлый-пресветлый был. Чисто мышь белая. Так она его накоротко остригла да смолой каждый день и мазала. На ночь только платочек одевала, дабы подушки не испачкал.

– Ага-ага. Помню, как же. Теперь он лысый ходит.

– Видать, надоело. Или все к платочку прилипло да и отпало.

– Ну… и такое возможно.

…Встаю, кашляю, отплевываюсь и шиплю ругательства. Это ж надо, так испортить первое впечатление! Злобно кошусь на лошадь, но Молния спокойно продолжает поедать зелень и ягоды с куста, не обращая на меня ни малейшего внимания. Так, ладно. Надо восстанавливать авторитет. Как-нибудь. Изучаю шушукающийся контингент, бросающий на меня жалостливые взгляды. Краем уха слышу: «Худющий какой!» Становится тошно. Еще и живот сводит.

– Дамы!

Дамы стихают, прекращают перешептываться и заинтересованно смотрят на меня.

– Я – бард! Буду у вас в деревне сегодня петь! У кого-то тут можно остановиться?

Мне не нравится алчный блеск в их глазах. Сюда так редко заезжают гости?

– А ко мне иди, касатик, – улыбается дородная баба в цветастом платье, – Фадеевна я. Да ты не боись: и накормлю, и отмою. Вона худющий-то какой.

– А чегой-то это сразу к тебе? У меня уже пироги поспели! Пущай ко мне и идет!

– У меня капуста! И картошка стынет! И банька растоплена через полчаса будет! Ереме-е-е-ей!!!!

– А?! – Из избы выглядывает высокий патлатый мужичонка с объемным круглым пузом и туповатыми глазками.

– Топи баньку!

– Не надо, Еремей! У меня банька не хуже твоей будет!

Прижав острые уши к голове, отступаю на шаг назад. Давненько мне так бурно не радовались. Полное ощущение того, что еще немного, и меня просто разорвут на сувениры, растащат по избам.

– Я… пожалуй, пойду с Фадеевной. Она все-таки первой предложила, – влезаю в разговор.

Бабы стихают. Фадеевна выходит вперед, гордо поправляет подол платья, легко поднимает коромысло с двумя наполненными доверху ведрами и подходит ко мне. Стараюсь не пятиться. Но женщина все же, право, на мой взгляд, крупновата.

– На. Пошли, касатик.

Покачиваюсь под тяжестью коромысла, едва не падаю. Но меня удерживают, хватают за шкирку и, гордо задрав нос, тащат в хату, обнесенную слегка покосившимся забором.

– Где петь-то вечером будешь, касатик? – уточняют стоящие у колодца бабы.

– В трактире!

– А нету у нас трактира-то.

– У старосты будет петь, – ответствует Фадеевна, не оглядываясь. И, тряхнув гривой тяжелых, заплетенных в косы волос, с грохотом закрывает за собой дверь.

В доме меня усаживают на лавку, быстро собирают на стол, дают в лоб пробегающему мимо ребятенку с куском сахара в грязных руках и садятся напротив, подпирая подбородок кулаком и изучая смущенную физиономию гостя.

– Ты б шоль умылся… Воняет… – ласково добивают тонкую ранимую натуру, рискнувшую взяться за ложку.

Я смущенно повожу ушами и выскакиваю наружу, ища умывальник.

Возвращаюсь через пять минут чистым и благоухающим благодаря мылу местного изготовления. Хозяйка одобрительно кивает, а я сажусь за стол, уже более спокойно беру ложку в руки и приступаю к трапезе, состоящей из отварного картофеля, компота, кислой капусты и пирожков с яблоками.

Фадеевна задумчиво изучает мокрые, струящиеся по плечам эльфа розовые пряди волос. Теперь они выглядят чуть темнее и не так пугают. Вокруг глаз больше нет темных кругов, и фиалковые радужки ярко блестят из-под длинных черных ресниц. Сердце Фадеевны сжимается. Была бы лет на двадцать моложе да без мужа… надела бы лучшее платье, накрасилась бы поярче да и совратила бы эту худющую прелесть.

Эльф шевелит ушами и нервно косится на хозяйку.

– Да ты ешь, ешь. Вон какой костлявый. Как еще поёшь да не задыхаешься на вдохе? Подбавить картошечки?

Гость отрицательно качает головой.

– Тогда ватрушек! С творогом. Своим, деревенским.

– Ну… – задумчиво откликается эльф, дожевывая пятый пирожок.

– Ага. Щас принесу.

Заезжий задумчиво смотрит ей вслед и чихает. Из-под стола вылезает чумазая мордашка ребятенка и, открыв рот, заинтересованно смотрит на незнакомца.

– Привет, – улыбается эльф, демонстрируя острые края белоснежных клыков.

Глаза ребенка расширяются, а сам он ныряет обратно под стол.

– Пока, – произносит гость слегка растерянно.

Ребенок не отвечает, вспоминает сказки о зубастых темнокожих чудищах, обожающих похищать детей и долгими зимними вечерами поедать их у костра. И хоть конкретно это чудовище сильно опасным не выглядит, осторожность никогда не повредит.

Вечером эльфа насильно затаскивают в баню, где отпаривают, хлещут вениками, доводят до предынфарктного состояния и выпускают, а точнее, выносят через час с красным лицом и обмякшим ирокезом. Потом, подумав немного, парня окатывают ведром колодезной воды. Вопли несчастного пугают ворон, рассевшихся на ближайших ветках растущего рядом с баней дерева. Бабы, сгрудившиеся у забора, хихикают и с интересом наблюдают за экзекуцией, проводимой над «нелюдем».

В дом он забегает сам, одевается в свое и, дрожа от холода, постоянно напоминает себе о том, что является пацифистом.

Потом Фтор настраивает струны и распевается в деревянной будочке недостроенного туалета (ибо это единственное место, где его беспокоить не решаются). А когда вечереет, надевает парадную ярко-голубую шелковую рубашку с кружевными длинными манжетами, особым лаком ставит игольчатый ирокез на голове и интенсивно очерчивает глаза черным угольком. Лицо, чуть тронутое белоснежной пудрой, выглядит несколько пугающе (а в ночной тьме и вовсе создает впечатление белого овального пятна, плывущего в неизвестном направлении). Композицию завершают кожаные штаны, на которых закреплены двадцать цепочек и пять метательных звездочек. Все гремит и переливается. Эльф смотрит в начищенный до зеркального блеска таз и остается собой крайне доволен.