Владимир Елистратов - Рассказы

Одно лето, когда сгорела моя дача, я снимал дом в деревне Пуньки́, километрах в двухстах от Москвы. Полдома. А во второй половине дома жили хозяева — Петр Фомич и Зинаида Васильевна Пугаевы.

Деревня Пуньки — тихая, полузаброшенная, в пяти километрах от шоссе, в сорока от железнодорожной станции. Тут, как водится, жили одни старики. Из «дачников-фигачников», как здесь говорят, в тот год был только я. А кому еще охота пять часов трястись на поезде, потом полтора — на попутке (если еще она будет) и затем полтора часа плестись по комариной вырубке вдоль зудящей высоковольтной линии?

Деревня, конечно, очень живописная. Березняк — молоко в изумруде. Синее круглое озеро, прямо как из сказки-мультика. В нем — толстые караси, серебряные и холодные, как будто заиндевевшие. С непроницаемыми лицами бойцов без правил. Пахнущие чем-то древним, холодным и сладким.

Кругом поля, перелески, леса. Теплая пыль проселков. Жирное разнотравье. И голубое небо с алебастровыми айсбергами облаков.

Сами Пуньки — три десятка бревенчатых изб, срубленных еще в сороковых годах прошлого века. Многие заброшены и наполовину сгнили. Избы либо некрашеные, либо зеленые, либо голубые, иссиня-серые. Наличники — белые. Облупленные, в шелухе, похожей на яичную.

Пугаевы уже пожилые. Петру Фомичу, по кличке Попугай, «восимисит». Зинаиде Васильевне, «Попугаихе», или «Зинике», — «семисит с гачком». Т. е. «с гаком».

Петр Фомич — розовый, малорослый, плотный старичок в седом ежике, с пронзительно синими хитрыми глазами и с носом картошкой. Здесь говорят — «кортоплей».

Зинаида Васильевна — высокая, прямая, с тонкими и правильными чертами лица, сероглазая, спокойная, рассудительная, хозяйственная. Никогда не торопится и все успевает.

Петр Фомич — очень общительный, разговорчивый и страстный философ, особенно насчет глобальной политики.

Два месяца я прожил в Пуньках и два месяца ежедневно мы с Петром Фомичом философствовали («хвилософствовали»). Вернее — «хвилософствовал» Петр Фомич, а я был поводом и фоном. Особенно подзадоривал Петра Фомича тот факт, что я преподаю в университете и много ездил по миру, «облапил глобус», как он выражается.

Петр Фомич называл меня по-разному: Училка, Очкан, Лягушка-путешественница, Бегунок, Одиссеюшка и еще много как. Совершенно беззлобно. Просто от любви к яркому, образному слову.

Рассуждал он масштабно и парадоксально. Мир рассматривал как некую коммуналку, между обитателями которой — чисто человеческие отношения. Он говорил: «Китаец» вместо «Китай», «Негр» вместо «Африка», «Мериканец» вместо «Америка». Получалось примерно так:

— Тут какая хвилософия? Мериканец, он что?.. Он Японцу, образно говоря, по заднице атомкой съездил, Японец и стих. Хотел Русскому смазать, а Русский — на дулю тебе: я сам сусам. У нас тоже атомка имеется, вот она, гляди… Курчатов, наш мужик лобастый, бороду-то почесал, бяк-бяк — и готово. Утрись, Мериканец. Плачь, Полосатка. Тот и утерся. А тут еще Ляксеич наш вокруг шарика обмахнул. «Поехали!» — говорит. А что? И поехали. А до того-то еще две русские суки почин учредили. Все это при Хруще было, а Хрущ, конечно, гаденыш еще тот…

— А чего так? (это я)

— Скот порезал. Мясные гонки с Мериканцем затеял. «Догнать и перегнать». Перегнал, холера… У нас в Пуньках, образно говоря, до Хруща на тридесять домов тридесять и пять коров было. Вот так, Очкан!..

— Тридцать шесть, — назидательно вставила Зинаида Васильевна, протирая тарелки.

— Здравствуй, мать! Где ж шестая? У всех по одной и на Слободке по две.

— И тебе, балаболка, не хворать. А у Комковых-то?.. Зорька-рыжуха?.. Комолая, с бельмом?.. Забыл?

— А ну тебя! Пять-шесть… Крохоборка-милиметровщица, — улыбнулся Петр Фомич.

— А ты трепло беззаветное, — ухмыльнулась Зинаида Васильевна. — Попугай, как есть. Рта не закрывает. Один сквозняк словесный. В кишки-то не надуло еще за восимисит лет?

— Иди, умница, кортоплю ставь вариться! — шутливо нахмурился Петр Фомич. — И моркшки со сметанкой натри.

«Моркошка» — значит морковь.

— У-у-у! Нача-альство! Страшно. Прямо трясуся вся!

Зинаида Васильевна встала и не торопясь вышла из комнаты.

— Полвека маюсь с язвой, — счастливо подмигнул мне Петр Фомич, мотнув головой в сторону двери. — Полвека и, образно говоря, три года.

— Так сколько коров осталось в Пуньках? — вернулся я к «хвилософии».

— Семь. Остальных скопытили. Пустили под тесак. Чтоб Мериканца перегнать. Зато в космос прокатились. Гагарин с Терешковой. Космос заместо буренок. Вот как. Гляди в люминатор, а жрать не проси. Вот. А потом Мериканец опять русского сделал. В смысле Луны. Я, Бегунок, так мыслю, что Русскому Мериканца никогда не удюжить. Мериканец Русского как пить победит.

— Это почему?

— Русский — через край добрый обормот. Мериканец, он как беседует? Он для начала тебе в нюх кулаком — раз!.. А потом под дых еще раз — тяп! А потом по виселке по причинной коленцем — дзынь!.. Чтоб ты забыл, как «мама» говорить. Чтоб ты наполовину помер. А уже затем вежливо тебе предлагает дружиться. Условия оглашает. Вроде того я тебе, образно говоря, полено, а ты мне — избу. А если ты опять, милдружочек, не согласен на такие выгодные для тебя, закадычного братана, условия, он тебя, как йогу, в рулон скатает, уши к заднице прикнопит и все твое добро и возьмет. А еще и документ по всей форме составит, что именно так оно и будет до самого конца честно и справедливо и обратного пути нету. Согласно контракта. Таким вот образом. Нет. Если Мериканец пришел — расплетай лапти.

— Густо вы хвилософствуете, Петр Фомич.

— Это я — образно говоря. А на деле… Вон он Японца — атомкой, Вьетнамца — химикалиями… А Русский дурень, глядишь, победит да сам все и отдаст. Да еще и пожалеет прохвоста. Вон как с Немцем эти… Мишка Меченый с Борькой-пьянью, не к ночи будь помянуты, обошлись. Сами, мол, уйдем, а ты все мое возьми, воссоединись и стенку сломай. А война — дело давнишнее. Тьфу!.. Нет, Мериканец — он и свое не даст, и чужое не упустит. Потому и богат. А Русский без штанов родился, без штанов в космос слетал и без штанов помрёт… Хотя Китаец — этот… одуванчик еще страшней.

— Чем же он страшней?

— Ты у Китайца-то в гостях, небось, бывал?

— В Китае? Ну, был.

— И как?

— Хорошая страна.

— Хоро-о-ошая! Как м…ня заросшая. А сколько их, курослепов-то этих?

— Много.

— То-то. Эх ты, Училка… Мно-о-ого. Два мильярда! А то и три: кто их там считал, землероек-то этих. Они ж там — как опята на Воздвиженье. Что ни пенек, то мешок. Китаец — сила. Он типа удава. Ждет. Приглядывается. Смекает. Котелком своим желтым кумекает. Ага! Русский посреди степи широкой без порток водку булькает. В перерыве между войнами. Потому что скучно. Француз, как всегда, юбки обнюхивает. Таджик Москву метет. Араб своему нефтянскому богу молится. Негр ждет под баобабом, когда ему банан сам в зубы рухнет…

— Бананы на баобабах не растут…

— Знаем без сопливых. А он все равно ждет. Мериканец долларии свои болотные печатает и считает. Считает и печатает. Сам с собой наперегонки. Англичанец собой до одури гордится и овсо жрет, что твой мерин в стойле. Индус гадюке на дуде дудит и пуп свой разглядывает в смысле хвилософии. Итальянец с Грузином песни наперебой галдят. Еврей плачет, что он умней всех и никто его за это не любит… Все суетятся, мельтешат, как мошка после дождика. А Китаец ждет. Этот своего не упустит. Дай срок.

— Китайцы, Петр Фомич, работают во всю, — возразил я.

— Правильно, работают. А краем глаза в нас целят. Хотя, конечно… Они — вроде нас…

— Как же это?..

— А так. У нас нефти много, леса и прочего алюминия. Мы их и не бережем. А у Китайца народу полны карманы. Он с ним — как мы с плиродой. Да и Немец еще своего не упустил. Нет, не упустил. Оправился Немец после Второй Отечественной. Зализал Фриц синяки. Хитрый Митрий: помер, а глядит… Опять втихаря империю немецкой своей нации варганит.

— Какую еще империю?

— А такую, немазаную-сухую… Единая твоя Европия — это что? Агния Барто? Нет. Кто в этой ихней Европии главный? Швейцар с Албаном? Хорватец какой-нибудь? Нету! Немец главный!

— А Франция? А Испания? А Италия?

— Эти, Одиссеюшка ты мой, выдохлись. Не тот напор. Бывал ты у них?

— Бывал, Петр Фомич.

— Ну и как?

— Прекрасно живут. Лучше нас в сто раз.

— Кишкоплуты. Видал я их. Показывали этих нам, образно говоря, в телевизере. Париж этот с Римом. И что? Все жрут, пьют и улыбаются. Улыбаются, жрут и пьют.

— Так чего же в этом плохого? Счастливая жизнь. Люди живут в свое удовольствие.

— А! — махнул рукой Петр Фомич. — Ушли мозги в желудок. Не бойцы они, нет. Да еще через одного гомосэк с лесбияном, прости, Господи. Нет, этих — в утиль. А вот Немец — он, да, работает. И поджидает, когда под него все ляжут. И Грек, и Лях, и Болгар, и Португал. Не мытьем, так катаньем. Раньше Немец норовил все танком, а теперь-то — банком. Вот оно что, Очки ты мои Крылатые. Поумнела немчура. Хотя… Невезучий он, Немец. Даже жаль его, твердозадого. Сколько раз уже империю свою городил. Три аль четыре? И всякий раз — швах и пыль. На Русского зачем-то попер. Ну не дурак? Русского ведь одолеть на этой земле никак не можно. Почему что Русский завсегда всех повергнет. Такая у него участь.