Кэтлин Вудивисс - Лепестки на воде

Ньюпорт-Ньюс, Виргиния 25 апреля 1747 года

«Гордость Лондона» терлась о причал, медленно раскачиваясь на канатах под налетающими порывами норд-оста. Над самыми верхушками мачт сгущались беспорядочные нагромождения зловещих туч, предвещая шторм. Чайки сновали среди корабельных снастей; их пронзительные крики смешались со звоном цепей, когда две вереницы истощенных, оборванных каторжников, пошатываясь, выбрались из люка и в унисон зашаркали по вытертому настилу палубы. Мужчин, с трудом передвигающихся в ножных кандалах и связанных друг с другом цепями длиной не более фута, выстроили в шеренгу, чтобы показать боцману. Женщин, закованных в кандалы по отдельности, отогнали к рубке и велели ждать.

Матрос на корме прекратил работу, бросил осторожный взгляд в сторону шканцев и, убедившись в отсутствии капитана Фитча и его безобразной жены, поспешно убрал ведро и швабру и вперевалку зашагал по палубе. Одетые в лохмотья женщины встретили его плотоядную усмешку и нахальные манеры озлобленными, горькими взглядами. Единственным исключением стала темноглазая распутница с волосами цвета воронова крыла, угодившая на каторгу за изымание кошельков у мужчин, с которыми спала, и нанесение им при этом серьезных ранений. Только она ответила моряку многообещающей улыбкой.

— Вот уже неделю не видывала поблизости ирландцев, мистер Поттс, — хрипло проговорила она, торжествующе взглянув на своих хмурых товарок. — Неужто эту соплячку бросили в трюм? И поделом — незачем было бить меня по носу!

Тощая молодая женщина с жидким пучком каштановых волос протолкалась сквозь толпу и обратилась к блуднице с резкой отповедью:

— Можешь болтать своим лживым языком что угодно, Морриса Хэтчер, — все мы знаем — ты получила от миледи не больше, чем заслужила. За то, как ты пихнула ее локтем в бок, едва она отвернулась, тебя следовало бы приковать к общей цепи! Если бы твой ухажер, — она с пренебрежением и отвращением указала на Поттса, — не вступился за тебя перед миссис Фитч, миледи расквиталась бы с тобой.

Уперев мясистые руки в бока, Поттс уставился на исхудалую, неказистую каторжницу.

— А ты, Энни Карвер, не молола бы языком попусту, а надувала бы паруса. Тогда мы бы запросто удрали от этого шторма!

Донесшееся из люка лязганье цепей отвлекло матроса. Его поросячьи глазки злорадно блеснули.

— Чтоб мне провалиться! К нам пожаловала сама миледи! — Ухмыльнувшись, он враскачку направился к люку и присел, вглядываясь в темное отверстие. — Эй, болотная жаба! Неужто выползла на свет Божий?

Шимейн О'Хирн вскинула блестящие зеленые глаза, оглядывая массивную фигуру, заслонившую выход. За дерзкую попытку защититься от портовой шлюхи она поплатилась четырехдневным заключением в промозглом карцере в глубине трюма на носу корабля. Ей пришлось бороться с крысами и тараканами за каждую корку хлеба, которую ей швыряли. Если бы ее силы не иссякли, она взлетела бы по трапу и впилась бы в гнусную рожу матроса обломанными ногтями, но сейчас ее единственной защитой оставалась едкая ирония:

— Какой еще несчастной, кроме меня, вы устроили бы столь пышную встречу, мистер Поттс? Уверена, это вы убедили миссис Фитч приберечь для меня покои в трюме.

Поттс испустил преувеличенно недовольный вздох:

— Опять оскорбляешь меня, Шимейн.

Коренастый мужчина подошел сзади и с силой ущипнул Шимейн за руку — уже во второй раз с тех пор, как развязал ее. Злобой он не уступал Поттсу и не нуждался в приглашении, чтобы выместить ее на беззащитной жертве.

— Помни о манерах, гордячка!

— Непременно, Фредди, — процедила Шимейн сквозь зубы, отдергивая руку от его толстых пальцев, — начну помнить с того же дня, как ты узнаешь, что такое манеры.

Грубый голос Поттса эхом отдался в люке:

— Вылезай-ка наверх, Шимейн, да поживее, а не то еще разок проучу тебя!

Девушка усмехнулась, увидев, как быстро улетучилось самообладание матроса.

— Если капитан Фитч намерен сегодня продать меня, он будет недоволен твоим рукоприкладством.

— Капитан может говорить что угодно, — возразил Поттс, с самодовольной ухмылкой наблюдая, как девушка пытается выбраться из люка с тяжелыми железными кандалами и цепями, — на всем известно, что последнее слово останется за его половиной.

С тех пор как закованную в цепи Шимейн доставили на борт судна, она пребывала в твердом убеждении: на земле не сыщешь места, более напоминающего преисподнюю, чем английская галера, плавучая тюрьма, направляющаяся в одну из колоний. И, разумеется, этому убеждению никто не способствовал так, как Гертруда Тернбулл Фитч, супруга капитана судна и единственный отпрыск Хораса Тернбулла, полноправного владельца «Гордости Лондона» и небольшого флота торговых судов.

Вспомнив о Гертруде Фитч, Шимейн остановилась, чтобы поправить самодельную косынку на голове. Во время нескольких появлений Шимейн на палубе ее огненно-рыжие пряди неизменно распаляли гнев Гертруды: мегера принималась поносить всех ирландцев без разбору, считая их непроходимыми тупицами, а саму Шимейн презрительно именовать грязной жабой — кличкой, которой многие англичане без стеснения награждали ирландцев.

— Ну, чего ты там копаешься? — рявкнул Поттс. Его поросячьи глазки вновь заблестели, выдавая склонность к жестокости, которую он с усердием выказывал, как только появлялся малейший повод.

— Иду, иду, — пробормотала Шимейн, выбираясь из люка. Все несправедливости, которые ей пришлось вытерпеть за три месяца плавания, пронеслись в ее голове горьким воспоминанием, вновь воспламенив раздражение — Шимейн с трудом поборола желание плюнуть в одутловатое лицо обидчика. Но с тех пор как ее арестовали в Лондоне, она познала на собственном горьком опыте: хладнокровие и послушание — единственные качества, благодаря которым заключенный может надеяться выжить в английской тюрьме, наземной или плавучей.

Не желая показывать, что ее силы иссякают, Шимейн ухитрялась с достоинством переставлять обремененные кандалами конечности. Порыв промозглого ветра налетел на нее, и она слегка расставила босые ноги, чтобы сохранить равновесие, и с упрямой решимостью выпрямила спину. В последнее время свежий воздух стал для нее непозволительной роскошью, и потому она подняла голову, медленно впитывая солоноватый запах прибрежных вод.

Поттс прищурился, заметив позу девушки: он счел ее чересчур вызывающей.

— Опять задираешь нос? Точно какая-нибудь высокородная шлюха при дворе. — Указав пальцем на изорванную одежду Шимейн, он загоготал: — При дворе нищих у монастыря кармелитов!

Шимейн знала, как плачевно она выглядит в перепачканных обносках и железных браслетах. Некогда ее зеленая бархатная амазонка вызывала завистливые взгляды избалованных дочерей богатых аристократов (тех самых, что безутешно оплакивали ее помолвку с самым привлекательным богатым холостяком Лондона). Ее нынешний вид стал бы причиной злорадного смеха тех же девиц.

Шимейн горестно вздохнула. Знакомая до ареста только с беззаботной, легкой жизнью, она растерялась, безо всяких причин брошенная в грязную тюрьму, где отверженные встречали ненависть, насилие и безысходность.

— Благородной леди и вправду весьма неудобно пускаться в плавание без горничных и портних. — В ее тоне сквозила ирония. — Слугам, с которыми я имела дело в последнее время, недоставало представления об истинной преданности и долге.

Так и не сумев определить, где в словах Шимейн скрыто оскорбление, Поттс тем не менее исполнился подозрений. Правильная, вежливая речь Шимейн вызывала у матроса смутное чувство неловкости за собственный язык, особенно потому, что он еще в ранней юности сбежал из дома, где мать-вдова всеми силами оберегала его от пагубного влияния уличных беспризорников.

Стиснув массивным кулаком цепь, свисающую между закованными в браслеты запястьями Шимейн, Поттс резко рванул ее к себе. Широкое, заросшее щетиной лицо мучителя и красный, циклопический глаз оказались совсем рядом. Но даже после стольких мытарств девушка наотрез отказалась дать матросу то, о чем он мечтал, — неоспоримое чувство превосходства.

— Слушай, ты, ирландская сука! — прохрипел он, дергая цепь. — Думаешь, ты выше и лучше меня, да? Думаешь, тебе есть чем гордиться? Ошибаешься, жаба! Ты недостойна даже слизывать плевки с моих башмаков!

Шимейн чуть не задохнулась от зловонного дыхания матроса и невольно поморщилась, когда железные браслеты впились в запястья. Впервые увидев Джейкоба Поттса, она тут же испытала непреодолимое отвращение к этому человеку. По приказу капитана женское помещение оставалось запретным для всех, кроме избранных членов экипажа, но Поттс пренебрег этим приказом и с надменностью султана в собственном гареме, расхаживал возле их камеры, соблазняя самых миловидных краденой едой, свежей дождевой водой и другими необходимыми вещами — до тех пор, пока в отчаянии некоторые не соглашались уступить его домогательствам. Их позор и унижение разделяли соседки по камере — все до единой понимали, к чему мерзавец принуждает своих жертв. А тем, кто в омерзении отворачивался, Поттс громко и доходчиво объяснял свои требования, не стесняясь в выборе выражений и заставляя краснеть самых невинных.