После огня (СИ) - Светлая Марина

Декабрь 1940 года

— Дожди — это хуже всего. Попомните мое слово — за ночь все заледенеет. И без того на дороге скользко. А завтра хоть коньки обувай.

— По счастью, мы к вечеру будем на месте, господин оберштурмбаннфюрер.

— Петер, — поправил немец, — мы ведь с вами условились.

Ноэль только кивнул в ответ. Он смотрел в окно, по которому стекали прозрачные капли дождя. Мир за этими каплями был непроглядно серым. Линке прав — за ночь на землю ляжет мороз. И серый, от которого тошно, станет голубовато-белым. Такого цвета у матери было одно из театральных платьев. Это он помнил еще из детства. Правда, он совершенно не помнил, о чем был спектакль.

— Чем займетесь в Париже? — снова пристал Линке.

— Скорее всего, преподаванием. Это проще всего. Да и я не привык слишком напрягаться, если нет возможности что-то изменить.

— Ну уж потерпите немного. Мы вернем вам возможность работать в Египте. А до того я вполне успею свести вас кое с кем из Берлинского музея. Уверен, вам будет интересно. Великие умы и теперь бредят экспедициями. Как знать, быть может, едва мы успеем обернуться, как вновь увидим пирамиды Гизы, Долину царей и Немецкий дом.

— Если последний устоит, — усмехнулся Ноэль. — Не пирамида. Чуть ударишь — рассыплется.

Офицер рассмеялся и бросил небрежно:

— Да уж, у древнеегипетских зодчих нам еще поучиться.

— Но это же восхитительно, когда есть чему учиться, не так ли?

Линке не успел ничего ответить. Колеса со скрежещущим шумом заскользили по дороге — машину повело. Слишком скользко. И слишком быстро. Шофер вырулил на обочину, их тряхнуло, и автомобиль резко остановился.

— Лемман! — рявкнул офицер. — Следите, черт бы вас подрал, за дорогой!

Шофер обернулся к ним, и Ноэль, переводя дыхание, успел удивиться тому, насколько спокойно его лицо.

— Да, господин оберштурмбаннфюрер. Этого больше не повторится.

В сущности, ничего не повторится. Отдавая себе в том отчет, как никто из присутствующих, Ноэль промолчал.

В этот день он, обычно довольно разговорчивый, с трудом выдавливал из себя слова. А выдавливать было нужно. Он что-то плел о раскопках, на которые попал еще подростком с профессором Авершиным, о стоворотных Фивах, о ключе к расшифровке иероглифов, который он разрабатывал в группе профессора. Но это все было будто мимо. Просто описание картинки, которая всплывала в его памяти, но которая теперь была с изрядным налетом пыли. Ему казалось, что он карабкается на гору из хитросплетения слов, пробирается сквозь них к самой сути. А сути нет, и горы нет. Есть яма, черная, страшная яма.

Они все ехали. Петер что-то отвечал, о чем-то спрашивал. Ноэль, замолкая, буравил взглядом затылок шофера и часть его щеки, что была видна с заднего сиденья.

Прежде, кажется, еще только этим утром, он нервничал, ждал, мысленно торопил время. Теперь проще было думать о том, что они всего лишь едут в Париж, куда собирался его подбросить оберштурмбаннфюрер Линке. Все знали, как дружны молодой египтолог и офицер, большой любитель египтологии. А теперь египтолог ловил себя на мысли, что совсем не застал войны. Но однажды война застала его. Застала врасплох. И теперь тоже. Пулеметной очередью по колесам.

Неужели оно?

Оно было неизбежно.

И он сам к тому стремился последние шесть месяцев. С того самого дня, что отпечатался в нем на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, эти секунды в машине отпечатаются тоже.

Затормозить не могли — тормоза не сработали. Съехали в кювет и заглохли.

Он запоздало вспомнил, что нужно пригнуться. И дернулся вниз под сиденье.

Немцы не успели. Мгновения не хватило.

Снайперы сработали четко. Всего два выстрела.

Первый — в висок оберштурмбаннфюрера. Тот и вздохнуть не успел. Завалился набок всей тяжестью, прямо на спину Ноэлю.

Второй — под ключицу шоферу. Тот еще хрипел, когда Ноэль скидывал с себя тело офицера.

Потом он распахнул дверцу машины, намереваясь немедленно ее покинуть. И вдруг услышал сквозь хрип и собственное неровное дыхание:

— Стой…

Обернулся. Шофер все еще дышал, все еще боролся с подступающей смертью, все еще не желал смириться.

— Стой! — снова выдохнул он, будто бы умоляя.

И Ноэль остановился, ведомый бог знает каким порывом. Потому что делать ему здесь было нечего, потому что людей этих он ненавидел. Безликости не было — у врагов были глаза, носы и уши этих двоих немцев.

Удерживая его взгляд своим, шофер рванул пуговицу шинели и зашарил по груди. И теперь Ноэль не мог оторвать взгляда от расползающегося по ткани кровавого пятна.

— Отдай… жене…

Шофер протянул руку — та тоже была окровавлена. И Ноэль потянулся к нему, перехватив кожаный шнурок. Потом зажал его в ладони — это был медальон. Всего лишь медальон, который нужно было отдать. Пальцы его теперь тоже были в крови. Не в силах смотреть на руки, Ноэль снова поднял взгляд и почти задохнулся — лицо немца было спокойным и отстраненно собранным, будто только сейчас он проговорил: «Это больше не повторится». Будто он не стоял теперь на пороге смерти. Или, возможно, он оттого был спокоен и собран, что умирал?

— В Гамбург… Мюнстергассе 17… - снова шепнул шофер, и голова его запрокинулась.

Ноэль брезгливо поднес к глазам кусочек железа и усмехнулся, глядя на изображенную там фигуру. Улль. Покровитель спортсменов.

Уже гораздо позже, несколько часов спустя, сидя в какой-то гостинице и ожидая, пока проверят его удостоверение, конечно фальшивое, он нервно вертел в руках медальон. И заметил на обороте выгравированное: Fridrich*. То ли гравер был безграмотный, пропустив одну букву. То ли родители шофера — излишне изобретательны. Ведь fridu означало «мир».

Потом про этот медальон он и вовсе позабыл, просто таская его среди прочих своих вещей.

Он стремился стереть из памяти этот день, зная, что невозможно. Вытравить до конца нельзя. Можно только заглушить на время. И это иногда удавалось.

Уже в сорок втором, когда Франция была полностью оккупирована, а он мариновался на юго-востоке, в горах, научился почти с бахвальством рассказывать о том, как попал в Сопротивление и организовал убийство Петера Линке. Маки было все равно, как звали того офицера. Важно было то, что он был птицей высокого полета, оберштурмбаннфюрером СС, действовавшим в Вишистской Франции.

И, уж тем более, им было плевать, что этот любитель египтологии лично застрелил Денизу Гинзбург. Для них она была всего лишь одной из французских евреек, каких расстреляли или вывезли в лагеря тысячи. Кому какое дело до того, что Дениза была женщиной, на которой Ноэль Уилсон собирался жениться, едва заберет ее в Британию, к своей семье. И ему, как и Линке в автомобиле, не хватило мгновения.

Об этом Ноэль никогда не говорил. Но это он помнил всегда.

И еще он навсегда запомнил голубовато-белый налет на земле и пожухлых листьях на следующий день после дождя. Петер был прав — Петер редко ошибался в том, что касалось погоды.

______________________________________

*Верное написание Friedrich

Весна 1945 года

С озера тянуло прохладой. Поеживаясь в стареньком плаще, Грета ускорила шаг под неожиданными порывами ветра, который зло толкал ее в спину, заставляя почти бежать по набережной под старыми каштанами. Когда же ветер затихал на несколько минут, она почти останавливалась, пытаясь оттянуть свое возвращение домой. Как она скажет Рихарду, что ее уволили? Снова не будет денег, которых и без того не хватало. Снова придется что-то продать из бабушкиных вещей, большая часть которых уже была продана за то время, что они жили в Констанце. Если ей повезет, она сможет найти другую работу. Но уже много лет Грета была уверена, что ей больше никогда и ни в чем не повезет.

Она устало зашла в дом, долго возилась с туго завязанным под подбородком узлом косынки, поправила выбившиеся светлые пряди волос, которые ей теперь казались такими же тусклыми, как и она сама, и, наконец, посмотрела на Рихарда, сидящего за столом и жующего ломоть хлеба. Хлеб был очень свежим и крошился на столешницу.