Охота на Лань. История одной одержимости (СИ) - Линдт Нина

Нина Линдт

Охота на Лань. История одной одержимости

С ланью грудною,

извилисторогою,

мать потерявшею

В темном лесу,

боязливо дрожащая

девушка схожа.

Анакреонт

Высоко под купол храма возносилось пение хора. Утреннее солнце било в витражные окна. Падая на мраморный пол, лучи света превращались в разноцветные лужи, а на лицах молящихся они и вовсе устраивали презабавную игру цвета, света и теней. Джованна скользнула взглядом по рядам молящихся и при звуке колокольчика перед принесением Даров вздрогнула. Несмотря на то, что Джованне было тогда не более трех лет, ей всякий раз вспоминалось багровое пятно, растекающееся по каменному полу. Тогда, апрельским утром, в совсем другом храме она стала свидетелем покушения на именитых граждан Флоренции. То кровавое происшествие глубоко потрясло всех, а ее словно выдернуло из мягкого сна детства, в котором она тогда пребывала*.

В такой же солнечный день, как этот, приехавший в город кардинал поднял вверх чашу, раздался торжественный хор, прихожане опустились на колени… Все, как сейчас. Только мгновение спустя на двух человек, стоявших у самого алтаря, обрушились удары ножей, и завязалась драка.

Джованна тогда вцепилась в одежду отца, инстинктивно загородившего дочь от зрелища, а потом опрометчиво взявшего ее на руки, а старшие братья были наготове, если придется защитить свою семью. Тогда-то, с высоты отцовских рук, маленькая девочка и увидела то, что надолго поразило ее детскую, такую еще хрупкую и впечатлительную душу. Кровь.

После, из-за того, что девочка отказывалась ходить в тот собор, семья перешла в более уютную маленькую церковь, в которой перед глазами ребенка не вставали воспоминания о безжизненном теле на мраморном полу, с растекающейся вокруг темной густой лужей. Кровь, пролитую в храме, замыли в тот же день, убийц повесили на главной площади, но память была неумолима.

Джованна опустила глаза на молитвенник, открытый на страничке начала богослужения. Но сильнее, чем молитва, написанная красивыми буквами, ее привлекала игра света на драгоценных камнях перстней. Тонкие белые пальцы покоились на странице раскрытой книги. Рядом ревностно молились ее тетушки – одетые в черное старушки, сжимавшие в костлявых пальцах четки. Какое разительное отличие от них представляла Джованна! Белизна ее кожи становилась ярче, если посмотреть на пятна на руках соседок. Пальцы – изящнее и длиннее, если сравнивать с узловатыми суставами старушек. Одежды богаты настолько, насколько может себе позволить благородная флорентийская девушка, пришедшая на церковную службу. Укорив себя за праздные мысли, Джованна снова сделала усилие, чтобы вслушаться в голос священника, но тщетно: задержавшись на мгновение взглядом на молитвеннике, она украдкой обернулась назад.

Позади нее молились трое юношей. Старший из них носил рыжеватую бороду, был серьезен, сосредоточен на молитве. Тот, что казался самым младшим, с отсутствующим взглядом смотрел в свой молитвенник: Джованна была уверена, что он, как и она, не видит там текста, а думает об охоте. Средний из них поймал ее взгляд и подмигнул. Девушка тут же повернулась к себе, еле сдерживая улыбку. Как она любила всех троих! Любовь переполняла ее, словно вот-вот не хватит больше места в душе, и она лопнет от этого невероятного счастья. Три ее сокровища, три брата, тройное богатство и счастье. Вот за это она благодарила Бога от души каждый день, в часы молитвы и часы досуга. Благодарила за великое счастье, что ей было даровано. Быть сестрой.

Под колокольный звон паства поднялась со скамей. Словно птица, рвущаяся на волю, Джованна устремилась к выходу. Братья, как всегда, тут же окружили ее, чтобы уберечь от толчеи. Старушки еле поспевали за молодежью, и их беспокойное копошение с четками и книгами, мелкие быстрые шажки вызывали у юношей добрую усмешку. Джованна шла так быстро, что все ее платье и легкое воздушное покрывало, укрывавшее тугие завитки уложенных на голове медных толстых кос, относило назад, и они летели вслед, пока она разрезала быстрой поступью толпу. Братья успевали по дороге мельком поприветствовать знакомых, Джованна же замедлила шаг, лишь оказавшись на улице, на воле, под синим и бескрайним небом и ярким солнцем, освещавшим площадь. Здесь подождали они тетушек и медленно пошли к дому. Нетерпение Джованны не прекратилось с выходом из храма, просто ей стало свободнее и покойнее на душе. Медлительные тетушки вызывали досаду, которую девушка едва могла скрыть. На улице она стала замечать знакомых и отвечать на приветствия, и, как всегда, путь был разделен на три части в зависимости от того, кто шагал рядом с ней – Джакомо, Лоренцо и Валентин.

Джакомо, как старший брат, вел ее первую часть пути.

– Ты сегодня снова отвлекалась, – укорил он сестру между делом.

– Если бы ты был погружен в молитву, ты бы не заметил, – парировала она.

– Ты вертелась, как грешница в костре, было странно не заметить, – усмехнулся он в рыжую бороду.

– То-то мне казалось, что было душно, – засмеялась Джованна.

– Знаешь же, что мне за вас всех отвечать, – вздохнул Джакомо.

Джованна смолчала. Он действительно обычно отвечал за все проказы младших, оттого и сделался раньше времени рассудительным и серьезным.

Лоренцо перехватил ее, как всегда, у поворота возле Виллы Деи Санти.

– Как красива ты была в свете витражей сегодня, когда повернулась к нам! Уверен, епископ заметил отсутствие интереса к молитве: весь скукожился, как высушенная возле огня кожа.

– Я считала минуты до конца службы. Сегодня повторим? Уверена, что обгоню тебя, как и вчера.

– Я лишь уступил тебе, – увильнул Лоренцо.

Валентин втиснулся между ними, разъединив их руки, и средний брат со смехом уступил младшему.

– Итак, сестрица, выбирай, Стрела или Резвый?

– Стрела.

– Бери Резвого, сестрица, Стрела после вчерашнего прихрамывала.

– Ты сегодня со мной в паре?

– Как всегда.

Они перекидывались короткими, отрывочными фразами, но могли бы и молчать, как шутили братья, ведь между Джованной и Валентином с детства возникла крепкая связь, такая, что развести их не представлялось возможным: казалось, для этого придется разрезать между ними воздух, который тут же закровоточит и наполнится болью.

Эти двое не мыслили ни одной проказы один без другого, ни одного приключения друг без друга. Такой тесной была их дружба, что вне семьи Альба она казалась странной. Между ними был всего год разницы. Брат и сестра потянулись друг к другу сразу, как только родилась Джованна. Более непохожих младенцев было сложно представить: молочно-белая девочка с рыжими прядками волос на макушке и годовалый карапуз, загорелый, с темными глазами и черными кудрями, который вечно просился к ней в колыбель. Один без другого они устаивали истерики и плач, умолкая только когда уставшая кормилица вновь соединяла их. Когда Джованна пошла, Валентин водил ее повсюду, ужасно гордый и счастливый. Их дружный смех раздавался по всему дому, и, глядя на неуклюже качающуюся Джованну и Валентина, пытающегося ее оградить от острых углов, взрослые невольно вздыхали, желая и себе в жизни такой поддержки.

Джованна повторяла все проказы Валентина, училась вместе с ним, а он точил оружие или зубрил латынь у ее ног, пока она, высунув язык от усердия, пыталась учиться вышиванию. Они вдвоем пропадали на конюшне, вдвоем освоили верховую езду, вдвоем учились владению оружием. Разделить их было невозможно, как ни пытались. В конце концов все просто приняли их отношения как должное, ведь, как сказал отец-исповедник семьи Альба, «нет такой силы, чтобы могла разделить две души, если их соединили на небесах». В ответ на жалобы отца отец-исповедник говорил: «Пути Господа неисповедимы. И нам неизвестно, почему Он наделил их такой тесной любовью. Но такие чувства, если они чисты и невинны, не нам ломать».