Розмари Роджерс - Ложь во имя любви

С наступлением сумерек из леса, темневшего за обширным парком, пополз туман. Казалось, он прятался в чаще, дожидаясь потемок, чтобы под их покровом начать продвижение к богатой усадьбе, раскинувшейся на холме: сначала сюда дотягивались только серые трепещущие языки, исподволь обвивавшие каменные стены; потом, набравшись смелости, туман приобрел вид полупрозрачного облака, постепенно заслонившего лес, чтобы превратиться в конце концов в молочно-белое месиво, вплотную прильнувшее к оконным стеклам. Казалось, туман сердится, что камень и стекло преграждают ему путь, но все равно, запасшись терпением, ждет своего часа…

Миссис Ситуэлл поспешно задернула тяжелые бархатные шторы и поежилась, несмотря на жарко пылающий камин.

– Никогда не была любительницей сельской жизни. Какая гнетущая тишина! Да и здешние туманы не чета лондонским: там хоть видишь уличные фонари, от света которых делается веселее на душе. Не то что здесь… – Она понизила голос и бросила взгляд на широкую кровать под пологом в углу комнаты. – Объясните, миссис Парсонс, как получается, что он, – сиделка вздернула подбородок, – я хочу сказать, его светлость, вот так… Это же неслыханно – засесть внизу, в кабинете, за письма, когда его супруга угасает наверху!

Миссис Парсонс поджала свои и без того тонкие губы, так что они полностью слились с морщинами на ее лице.

– У его сиятельства свои правила и свои соображения. Вам это, конечно, невдомек – ведь вы пробыли здесь всего три недели. Но должна сказать… – Она заколебалась, крепко сцепив пальцы, но желание высказаться после нескольких месяцев одиночества одержало верх, и плотина была прорвана. – Так вот, должна сказать, что все происходящее несравненно причудливее, чем кто-либо способен предположить! Ведь я нахожусь в доме его сиятельства уже много лет. Я была здесь, когда он привез ее сюда невестой, потом встречала их после возвращения из Америки. Уже тогда, еще совсем девчонкой, я почувствовала что-то неладное…

Женщина, неподвижно лежавшая на огромной роскошной кровати, слышала доносившийся от камина шепот. Несмотря на шум собственного дыхания – каждый новый вздох давался ей труднее, чем предыдущий, – она различала слова:

– …привез ее сюда из Ирландии. Тогда он был всего-навсего лордом Лео, и никто не мог предположить, что он станет такой знатной особой…

Больная находилась на полпути между обмороком и действительностью; стоило ей уловить словечко «Ирландия», как ее сознание с неожиданной легкостью совершило прыжок назад во времени, и она снова окунулась в годы своей молодости, что было несравненно приятнее, чем лежать и покорно ждать конца. В голове закружился вихрь образов: одни были ослепительно яркими, другие – пожелтевшими и обтрепанными, как старые письма.

…Ирландия, девичество, когда ее еще никто не величал «леди Маргарет» или «ваше сиятельство»! Она была просто Пегги. «Красотка Пегги» – так звали ее молодые люди, вгоняя в краску. Сколько бы ирландцы ни сетовали на тяготы жизни, ее жизнь протекала тогда вполне беззаботно.

Ничто не могло опечалить ее, молоденькую и хорошенькую, когда ее захватывало предвкушение счастья, а жизнь казалась бесконечной. Даже вечное недовольство и придирки ее брата Конэла не задевали ее, потому что у нее всегда оставалась возможность убежать тайком в деревню, чтобы исповедаться преподобному Макманусу или навестить старых отцовских арендаторов. Несчастья посыпались после того, как ее отец, граф Морей, скоропостижно скончался, так и не узнав, на свое счастье, о поступке своего сына Конэла, который горел желанием прибрать к рукам отцовские земли. Она не понимала, как брат смог отказаться от своей веры и принять протестантство.

«Теперь я вынужден сам заботиться о себе, неужели ты не понимаешь? Как, кстати, и о тебе, сестрица, хотя ты как будто этого не ценишь. Католики не могут получать в наследство землю. Неужто ты предпочла бы, чтобы все, что принадлежало нам на протяжении целых поколений, отошло английской короне? Будь же благоразумна!»

Она старалась не задумываться о том, что Конэл зачастил в дублинский замок, откуда англичане правили Ирландией, и проводит там время с английскими офицерами – их извечными недругами и угнетателями. Как она ненавидела англичан – холодных, жестоких, высокомерных, действовавших так, словно они хозяева плодороднейших земель ее зеленой Ирландии! Мать Конэла была англичанкой, чем, видимо, и объяснялась его благосклонность к этой ненавистной расе; ее же мать была француженкой – маленькой очаровательной брюнеткой, неизменно благоухавшей резедой или вербеной.

Пегги думала о матери, когда Конэл случайно увидел, как она переходит босиком через ручей, высоко задрав юбки.

Почему, ну почему матушка так рано покинула этот мир? Осиротевшей девушке было одиноко и очень хотелось поговорить по душам с женщиной, однако единственным ее ночным собеседником был холодный ветер, завывавший, как фамильное привидение, среди выщербленных стен. Если бы только…

Резкий, рассерженный голос Конэла прервал ее невеселые мысли:

– Кажется, мне всю жизнь придется извиняться за младшую сестру! Как видите, милорд, она не знакома не только с дисциплиной, но и с манерами леди, ибо рядом с ней нет воспитанной женщины, которая давала бы ей надлежащие наставления.

Вспыхнув от смущения и подняв голову, она впервые увидела взгляд этих бледно-голубых глаз, глубоко спрятавшихся под светлыми бровями; обладатель бледно-голубых глаз имел настолько правильные черты лица, что было трудно поверить, что перед ней мужчина.

– Не спасайся от нас бегством, как испуганная лесная нимфа, сестренка. Мы тебя поймали.

Рука молодого англичанина, дружески обнимавшая ее широкоплечего брата, опустилась. Он оценивающе разглядывал ее.

– Лео, позвольте представить вам мою сестру, леди Маргарет Голуэн. Лорд Леофрик Синклер.

Спустя два месяца они с Лео поженились. Еще через три месяца она покинула Ирландию – как оказалось, навсегда.

Ее слабое дыхание участилось; бледное подобие той, кого некогда называли «красоткой Пегги», пошевелило худой обескровленной рукой, как бы пытаясь прогнать воспоминания, нахлынувшие слишком бурной волной и затопившие ее утомленный ум картинами, переходившими одна в другую, как в детском калейдоскопе: вот Конэл, громко крича, побоями добивается от нее повиновения; вот белые, мягкие руки Лео со сверкающими на длинных пальцах кольцами, его нетвердый голос – он неизменно прибегал к бренди, прежде чем дотронуться до нее; она вспоминала свою дрожь в постели, свою прилипшую к телу тонкую сорочку, взмокшую от пота…