Елена Арсеньева - Сокол ясный (Елена Глинская – князь Иван Оболенский)

Но разве мыслимо поперек ее счастья пойти из-за каких-то пустых страхов и смутных слухов? Ведь если пораскинуть мозгами – ну какой в проклятьях Соломонии смысл?! Эко страшно – станет-де молодая жена причиной смерти великого князя Василия! Наверное, коли муж на тридцать лет жены старше, он всяко сойдет первый в могилу, и никакие чары, никакие лиходейства, никакие проклятия тут ни при чем.

Княгиня Анна приободрилась, улыбнулась, приветливее глянула в синие глаза дочери.

– Я все понимаю, матушка, – вдруг негромко сказала Елена. – Все понимаю! Ты думаешь, что со мною станется, коли и я окажусь столь же неплодною, как прежняя великая княгиня? Ты беспокоишься, что и меня в монастырь сошлют? И на меня клобук наденут? Ну, матушка, не томи себя! Я молодая! Я твоя дочь! Ты вон шестерых родила – чем же я хуже? Как это так – быть неплодной? Со мной такого случиться не может!

Однако с ней случилось именно это.

Великий князь ждал, что молодая жена зачреватеет сразу после первой брачной ночи. Несчетное число раз наслаждался он ее молодой невинностью, ощутив, что сбросил самое малое пару десятков лет. Да, он помолодел рядом с Еленой, неузнаваемо помолодел. И если кто из бояр и косоротился, видя великого князя преображенным, с коротко подстриженной бородой, одетого в польский кунтуш, обутого в сапоги с щегольски загнутыми носами, то благоразумно старался скрыть сие, потому что знал, какую власть забрала над мужем Елена Васильевна. А если кто не успевал скрыть недовольную мину, великий князь был на расправу короток. Вассиана Патрикеева и Максима Грека, книжников, поборников старинного благочестия, удалил из столицы за то, что восставали против развода с Соломонией и новой женитьбы? Удалил. В монастыри их сослал? Сослал! Симеона Курбского той же участи подверг? А то как же! И не только их… Ну и кому охота следовать пагубному примеру? Вот бояре и помалкивали, а сами исподтишка приглядывались к стану молодой княгини: скоро ли ее разнесет, как подобает?

Время, впрочем, шло, а Елена оставалась все такой же тонкой, что хворостина, гибкой, что лоза, прямой, что спица в колеснице. Однако приметливые люди вскоре зашептались, что дерзости в ее синих, васильковых очах поубавилось: появились-де в них страх, растерянность и озабоченность. И сама, видать, Елена Васильевна понять не могла, отчего не брюхатеет. О нет, великий князь жену ни словом, ни взглядом не упрекал, это всем было известно. За ними старательно подглядывали да подслушивали, но укоров не услышали, зато узнали, что в угождение молодой жене Василий Иванович учится выплясывать на манер литовской шляхты да пытается лопотать по-польски, в чем новая княгиня была искусна. С ума, короче, сошел великий князь. Ну, известно, седина в бороду, а бес в ребро. И те люди, которые ждали остуды меж новобрачными, вскоре ждать ее перестали. Ведь если Василий Иванович неплодную и немилую Соломонию двадцать лет при себе держал, то на эту разноцветную звонкоголосую пташку безукорно станет любоваться вообще всю оставшуюся жизнь.

Елена Васильевна тревожилась куда больше! Начались поездки по святым местам, по монастырям – все в точности, как было раньше с Соломонией. Одна разница: с прежней женой, ведающей государево благочестие и благовоспитанной, ездили люди немолодые, чинные, степенные, могущие добрый совет дать и остеречь от любой ошибки. Ну а Елена Васильевна в свиту себе понабрала и ко двору приблизила всякую молодежь зеленую, дерзкую, шумливую, веселую. Все они были одним лыком шиты: что братья великой княгини Михаил да Иван, что их жены, Аксинья и Ксения, что взятые ко двору боярыни да боярышни – Челяднины, Третьяковы, Волынские, Мстиславские… Ближе всех к Елене Васильевне стала Аграфена Федоровна Челяднина, в девичестве Оболенская-Телепнева. Она была весела, хороша собой и обожала старшего брата своего – князя Ивана Федоровича Овчину-Телепнева.

И то сказать, он вполне был достоин и сестринской любви, и той, другой, которую к нему тайно питали многие жены и дочери княжеские да боярские. Другого такого красавца днем с огнем не сыщешь. Глаз горит ярым зеленым пламенем, кудри пепельные, нос, что у коршуна или ловчего сокола, хищно загнут – сразу видно, князь Иван Федорович не добродушный домосед и словоплет, а истинно хищник и лихой воин. Правда что – сокол ясный! Вот именно – не только за редкостную красоту его любили. Ему едва тридцать, а слава воинская уже который год гремит. В пятнадцать уже был воеводой в Туле, спустя год – в Стародубе, отражал нападение крымских татар на Козельск. На Литву ходил и под Могилевом сражался, Казань в 1524 году осаждал и бился с татарами на Свияге. Да это и не все его подвиги. Вернулся из очередного похода как раз накануне свадьбы великого князя с Еленой Глинской – и был назначен в свадебные чины. Ему предписывалось с саблею оборонять покой молодых… но сам-то он свой покой в ту ночь навсегда потерял.

Только сестра его Аграфена, которая была Ивану верным другом, видела его ужас и смятение, когда он понял, что до смерти влюбился в жену своего государя. И прочь не отойти, и из сердца эту губительную страсть не вырвать. Но он был верным слугой, к тому же воином, а потому тотчас после свадьбы, чтобы не видеть больше прекрасного лица Елены и счастливо-пьяных глаз Василия Ивановича, поскорее отбыл вновь в войско. Тем паче что крымский царевич Ислам-Гирей снова попер со своей силой на русские области. Князь Иван и прежде был храбер до отчаяния, однако кто его знает, может, оттого на сей раз выказывал беспримерную отвагу и крайнее безрассудство, что надеялся: а вдруг удар вражьей сабли положит конец его мучительной жизни и тому предательству, которое он каждую минуту готов совершить был?

Ибо он возжелал жену своего государя и знал, что, представься только удобный случай, он даст волю своему вожделению. Ах, кабы она смотрела на него холодно, как и подобает госпоже смотреть на слугу! Но в том-то и беда, что она отнюдь не смотрела на него с остудою.

После победы над Ислам-Гиреем князю Ивану пришлось вернуться в Москву. Его чествовали как победителя, был дан большой пир, на котором присутствовала и великая княгиня, и вот тут-то воину нашему пришлось сполна испить чашу горечи. Елена Васильевна не сказала ему ни полслова, почти не глядела на него. Оказывается, вдруг понял Иван, он лгал себе, когда уверял, что от ее равнодушия было бы легче. Оказывается, ему нужен ее приветный взор и ласка ее улыбки. Нет! Ему нужна страстная влага меж ее полусомкнутых ресниц и дрожь ее губ под его губами!

Да он, видно, совсем с ума сошел! Эх, нет ли где какой войны, где мог бы ясный сокол сложить свою победную головушку?!