Горький шоколад (СИ) - Воробьёва Татьяна

Анжелика мгновенно побледнела, переводя взгляд с одного маленького личика на другое. Она ничего и никогда не говорила своим сыновьям о их отце, даже сейчас, когда они жили в этом доме. Сначала считая их слишком маленькими, чтобы понять, а потом просто не зная, как начать такой сложный разговор. И вот настал день, когда дети сами начали задавать вопросы.

— Флоримон, Кантор, — вздохнув и собравшись с духом, проговорила женщина. — Это было очень давно, нас разлучили плохие люди, и мы ничего не смогли с этим поделать.

Анжелика отвернулась, желая скрыть тоску и боль, словно говоря о том ужасном времени, она вновь возрождала его, и сердце тоскливо отозвалось на разбуженные этими словами воспоминания. Тут она почувствовала, как ее ладонь обхватили детские пальчики, чуть сжимая.

— Матушка, я всегда буду с вами и буду вас защищать от всех, кто захочет причинить вам зло, — произнес Флоримон.

— Дорогой мой, сейчас никто не хочет причинить мне зла, — успокаивающе улыбнулась Анжелика. — Все это осталось в прошлом.

Женщина не помнила, чтобы кто-то в последнее время ей угрожал. Все дела с Двором чудес были улажены, и Деревянный зад обещал, что никто не тронет ни ее, ни ее детей. Наоборот, бродяги быстро нашли дорогу к ее дому и три раза в неделю получали горячий суп, хлеб, одежду. Не так давно она вытащила из тюрьмы Легкую ногу, который стал слугой при детях. Он ничего не делал, только рассказывал ребятам истории, сказки, в которых знал толк.

— Мне сняться сны, — пожал плечами Флоримон, опуская голову, словно признавался в чем-то постыдном. — Плохие сны. Там много людей и они кричат. Я не могу увидеть их лиц, но мне очень страшно и хочется убежать.

— Не бойся, мой хороший, это просто плохие сны. Они снятся всем, — обняв сына за плечи и поймав его полный тревоги взгляд, сказала Анжелика, размышляя о том, может ли ребенок помнить что-то о том времени, когда жил в Ньельской башне.

— Я и не боюсь, матушка, — ответил мальчик, и в его глазах промелькнула такая серьезность и решительность, словно он на миг стал взрослым. — Клянусь вам, я обязательно стану очень сильным и никому не позволю нас разлучить.

— И я, — подтвердил Кантор.

— Мой рыцари, мои дорогие мальчики, — обняла сыновей молодая женщина.

На глаза Анжелики навернулись слезы. Все тревоги и заботы ушли на второй план, ведь с ней были её сокровища, её дети — здоровые и счастливые. Она была не одна.

— Почему, ты плачешь, мама? — спросил Кантор, когда отстранился от матери.

— Я не плачу, — быстрым движением руки утерла слезы женщина. — Просто я очень счастлива, что у меня такие храбрые защитники, — погладила младшего сына по голове Анжелика.

Глубоко вздохнув и взяв себя в руки, она снова улыбнулась:

— Ну что, мои птенчики? Вы голодны?

— Да, — хором ответили мальчишки.

— Пойдемте, — вставая с травы и подавая руки сыновьям сказала женщина. — Напечем блинов, и я приготовлю вам горячего шоколада.

— Ура, шоколад! — подпрыгнул от радости Кантор. — Матушка, можно я спою?

— Пой, мой хороший, — кивнула ему Анжелика. — Сейчас самое время петь.

И мальчик запел звонким, еще детским голоском песенку про маленького пастушка, потерявшего барашка.

Легкие шаги молодой женщины и возбужденные голоса двух шаловливых детей стихли вдали, и Жоффрей де Пейрак лишь невероятным усилием воли заставил себя остаться на месте, хотя казалось, что и тело, и сердце его стремились туда, к ним. Всего-то и нужно было преодолеть несколько метров живой изгороди, за которой он стоял и наблюдал самую красивую и удивительную картину в мире. Ради этого чудесного видения стоило рискнуть своей жизнью, неизвестно за какие заслуги сохраненную ему Всевышним.

Анжелика с сыновьями играла с задором маленькой девчонки и ласково разговаривала с мальчиками, которые смотрели на нее восхищенными глазами. Во времена Тулузы, когда родился Флоримон, Анжелика решила сама выкормить его грудью, боясь, что новорожденного может постичь та же участь, что и самого Жоффрея. Но позже мальчик был отдан на попечение няни и кормилицы, и уже гораздо меньше времени проводил с родителями. Так что он даже и предположить не мог, что Анжелика станет такой чуткой и любящей матерью.

Казалось, что не было разлуки, на которую их обрекло жаркое пламя костра на Гревской площади. Мужчина жадно всматривался в тонкий силуэт жены, мелькающий среди деревьев. Анжелика осталась такой же — чудесным видением, хрупким эльфом, и лишь когда она с детьми оказалась достаточно близко, чтобы он мог рассмотреть их лица, Жоффрей замер. Да, черты лица молодой женщины не изменились, колдовские изумрудные глаза сияли весельем, но в ее волосах цвета темного золота, словно окрашенная серебром, блестела седая прядь.

«Какие страдания выпали на твою долю, ангел мой? Что заставило твои волосы побелеть?» — спрашивал себя Пейрак.

Часто ли за эти долгие годы думал он об Анжелике? Терзался ли тревогой за судьбу своей семьи? По правде сказать, зная психологию прекрасного пола, он понимал, что любая женщина сочла бы себя вправе упрекнуть его за то, что он не посвятил все свое время горьким сожалениям и безутешным слезам. Но он был мужчина и по характеру был склонен всегда жить настоящим. К тому же единственная задача, которую он тогда себе поставил — выжить — оказалась невероятно трудной. Он помнил времена, когда физическая боль становилась столь мучительной, что огонек его мыслей потухал и он полностью утрачивал способность думать. Тогда он осознавал только одно — что он голоден, немощен, гоним, что это смертельное кольцо вокруг него сжимается и ему нужно во что бы то ни стало из него спастись. И он брел дальше.

Воскресший сохраняет лишь смутное воспоминание о том, как он шел по царству мертвых. И когда в Фесе он вновь обрел здоровье, ему не хотелось возвращаться к пережитому и думать о том, что осталось в прошлом. Его поступление на службу к султану Марокко было залогом того, что у него есть будущее. В самом деле, стоило ли выживать, если бы этого будущего у него не было, — если бы он так и остался отверженным, для которого нет места под солнцем? К счастью, теперь он мог ходить как все.

Но однажды вечером в Фесе, вернувшись в покои, отведенные ему во дворце Абд-эль-Мешрата, он с удивлением увидел в свете луны хорошенькую девушку, которая ожидала его, сидя на подушках. У нее были прелестные глаза лани, под легким тюлевым покрывалом — алые, как спелый гранат, губы, а прозрачная туника позволяла без труда различить безупречно красивое тело.

Жоффрей де Пейрак, бывший хозяин Отеля Веселой Науки, где галантные дворяне и благородные дамы Лангедока поклонялись любви, был в это время настолько далек от мыслей о любовных забавах, что поначалу подумал, будто перед ним служанка, которой вздумалось над ним подшутить. Он уже собрался было ее выпроводить, когда девушка сказала, что святейший Абд-эль-Мешрат поручил ей услаждать ночи его гостя, который отныне может отдавать женщинам часть своих сил, полностью восстановленных благодаря его, Абд-эль-Мешрата, стараниям.

Сначала он рассмеялся. Он смотрел, как она расстегивает свою тюлевую чадру, как одно за другим снимает покрывала со свойственной ее ремеслу искусной простотой, одновременно кокетливо и непринужденно. Затем по тому, как стремительно и неистово вдруг забурлила в его жилах кровь, он понял — в нем проснулось желание.

Как умирая от голода на тяжком пути в Париж, он тянулся к хлебу, умирая от жажды — к источнику, так и сейчас его неудержимо потянуло к женщине, и, слившись с этой шафрановой, благоухающей амброй и жасмином плотью, он окончательно осознал, что, жив.

Именно в ту ночь он впервые за долгие месяцы вспомнил Анжелику, и воспоминания эти были столь остры и пронзительны, что он так и не смог уснуть.

Женщина, молодое, красивое животное, спала на ковре, и сон ее был так спокоен, что он даже не слышал ее дыхания.

Он лежал на подушках и вспоминал. Когда в последний раз он сжимал в объятиях женщину, то была она, Анжелика, его жена, его милая фея из болот Пуату, его зеленоглазый кумир.