Элоиза Джеймс - Снова в дураках

- О! Они словно поймали солнечные лучи... золотые пряди, смешанные с нитями звездного света, - мечтательно произнес Невилл.

- Ох, фу, Невилл! Солнечные лучи! Ну, в самом деле! Я полагаю, что на ночь Женевьева наносит на свои волосы лимонный сок.

- Лимонная сияющая богиня!

- Ты безнадежен! - фыркнула Кэрола. - Но сегодня утром я действительно слышала кое-что интересное. - Он не обратил на нее внимания. - Невилл!

- Как ты считаешь, можно ли срифмовать лимон с Женевьевой? - спросил он, что-то небрежно чиркая на клочке бумаги, вытащенном из его же жилета.

- Абсолютно нет, - сказала Кэрола. - Но послушай же, Невилл, леди Дорсет-Херн сказал мне сегодня утром, что в Лондон вернулся Тобиас Дерби!

- Дерби? Ты имеешь в виду Саймона Дерби? Ну да, он сейчас в Лондоне. Я только на днях видел его и его жену на Роттен-Роу[2].

- Нет, я говорю о брате Саймона - Тобиасе, - объяснила Кэрола. - Тобиас сбежал с Женевьевой Малкастер несколько лет назад. Ее отец поймал их на пути в Гретна-Грин и тут же выдал дочь замуж за лорда Малкастера, но, как это всегда бывает, правда все же просочилась. Во всяком случае, Тобиас и его брат-близнец покинули Англию, как только Женевьева вышла замуж, а теперь он вернулся! Разве это не романтично?

- И что в этом романтичного? - спросил Невилл, сузив глаза. - Ты считаешь, что этот мужчина попытается добиться ее руки во второй раз?

- Я бы не удивилась. Леди Дорсет-Херн сказала, что теперь он чрезвычайно богат. И зачем бы еще ему возвращаться как раз в то самое время, когда у Женевьевы заканчивается траур?

Невилл явно помрачнел.

- Не хватает мне еще одного конкурента, когда и Фелтон так удобно устроился. Сегодня вечером ты и Первинкл собираетесь на премьеру в Ковент-Гарден[3]?

- Думаю, да, - ответила Кэрола. Проблема заключалась в том, будет ли свободен ее муж, Таппи, чтобы сопровождать ее, или же, как обычно, сбежит на свою лекцию о рыбе. - Мы приобрели абонемент.

- Так же, как и я, - сказал Невилл. - Но леди Малкастер будет сопровождать этот чертов Фелтон.

- Тогда ты должен посетить нашу ложу, - немедленно предложила Кэрола. - Возможно, в театре будет и Тобиас Дерби, вот когда мы насладимся прекрасным представлением!

- Если я не смогу сидеть рядом с Женевьевой, - мрачно заметил Невилл, - мне, конечно же, будет не интересно наблюдать за тем, как Фелтон все больше пользуется ее благосклонностью, не говоря уже о Дерби.

- Если ты согласишься сопровождать меня в театр, - уговаривала его Кэрола, - обещаю, что дам обед и приглашу на него Женевьеву. К тому же, за завтрашним чаем, я буду расхваливать тебя от всей души.

Невилл посмотрел на нее, все еще хмурясь.

- Правда?

Кэрола кивнула.

- Честное слово.

Должен же найтись способ вставить хоть одно слово о Невилле в непрекращающуюся хвалебную речь Женевьевы о Лусиусе Фелтоне.

***

К ВОСЬМИ ЧАСАМ того же вечера Женевьева Малкастер была фактически единственным человеком в Лондоне, не ведающем о том факте, что мистер Тобиас Дерби возвратился из Индии, богатый, как набоб, и, по-видимому, планирующий вновь склонить ее к побегу в Гретна-Грин. Хотя она вряд ли обратила бы на эту новость слишком много внимания.

У Женевьевы имелись свои собственные планы на этот вечер: увлечь раздражающе неуловимого Лусиуса Фелтона. Лорд Баббл отказался от своего предложения руки и сердца, поскольку его свалила болезнь, требовавшая пребывания в постели не менее шести часов каждый день. Женевьева встретила эту новость совершенно хладнокровно, поскольку никогда и не помышляла выходить замуж за этого человека. Ее гораздо больше тревожило нежелание Фелтона предложить ей вступить с ним в брачный союз.

Сначала она думала, что его джентльменское поведение исходит из того, что она находится в глубоком трауре. И она совершенно терпеливо ждала целых шесть месяцев. После того, как он и дальше продолжал вести себя, как священник, она стала надеяться, что это все же из-за ее полутраура. Затем прошли еще шесть месяцев с меньшим терпением, чем раньше. Но вот теперь в течение уже целой недели она не носила свои черные одежды, а Фелтон продолжал относиться к ней все с тем же спокойствием, словно был ее дальним дядюшкой. Он был не более чем внимателен, посылая ей букеты фиалок и никогда не упуская случая спросить, чем бы ей хотелось заняться нынче вечером. Данное поведение сделало бы честь самому внимательному племяннику, если бы таковой у нее имелся.

И все же... и все же. Он никогда ее не целовал. Ни разу. Честность заставила Женевьеву признать, что чаще казалось, что он удивлен, а не сражен желанием. Она села перед своим туалетном столиком и взглянула в зеркало. Все джентльмены выказывали ей лестное внимание; она только что получила стихотворение, в котором ее называли "лимонной сияющей богиней" (странная фраза, но она по достоинству оценила усилия писавшего). Итак, почему же Фелтон не делал того же самого? Возможно, проблема состояла в том, что она выглядела такой утомительно молодой, все из-за ее предательски курносого носа. Она просто не была похожа на энергичную вдовушку. На миниатюрную Венеру тоже. Это было пределом ее желаний. Но даже стремительная смена одежды, которую она смогла купить, не преобразила ее в то, о чем она мечтала.

- Ваш самый первый публичный выход после снятия траура! - радостно заметила ее личная горничная, выскакивая из-за плеча Женевьевы. - Хотите надеть греческую тунику, мадам, или, возможно, сиреневое платье с нижней юбкой?

Женевьева прекратила попытки соорудить из того, что даровано ей природой, нечто обольстительное.

- Тебе не кажется, что я выглядела бы более ярко, если бы подчернила брови? - спросила она.

Элиза поморщилась.

- Скорее, наоборот, - вынесла та приговор. Элиза не обладала ни малейшим даром смягчать сказанное.

Женевьева задумалась. Возможно, Фелтон никогда не пытался ее поцеловать, поскольку в ней не было ничего интригующего. Вот сейчас ее наряд находился на самом острие моды, а она продолжала оставаться сама собой. Это действительно удручало.

- Оденьте тунику, мадам, - убеждала Элиза. - В ней вы будете выглядеть замечательно, это я вам обещаю.

Греческую тунику только что доставили из магазина мадам Бодери. Она была сшита из французского шелка приглушенного золотистого цвета, мерцающего всякий раз, когда Женевьева двигалась, квадратный вырез на груди был весьма глубок, но самым эффектным, с точки зрения Женевьевы, был короткий шлейф.

Как только платье было надето, она почувствовала, что хорошее настроение понемногу к ней возвращается. Ее грудь, похоже, была готова выскочить из корсажа, что слегка смущало, но, по крайней мере, она перестала быть похожей на школьницу.