Мэдлин Бейкер - Любовь первая, любовь бурная

Дядя завел разговор о строительной бригаде за обедом в тот же вечер. Преподобный Джексон обедал с ними, как он обычно делал это раз в неделю. Пригласили за обеденный стол и Бриану, чтобы она побыла в обществе священника, который всегда находил для нее доброе слово, теплую улыбку, словно знал, как сильно она нуждается в этом.

— Вы слышали о новой дороге, которую строят между Джефферсоном и нами? — спросил дядя Генри преподобного Джексона. — Это миль тридцать.

— Действительно? — вопросом ответил священник.

Генри Бьюдайн кивнул.

Мэтью Джексон нахмурился:

— Скажите, как они собираются пробраться сквозь хребет Ридж?

— Просто взорвут его, — ответил Генри Бьюдайн. — Строительство дороги займет порядочно времени, конечно. Сначала им придется прорубить себе путь через эти деревья, потом уже разровнять землю.

Гарриет Бьюдайн метнула строгий взгляд в сторону Брианы.

— Сядь, девочка, — резко сделала она замечание.

Бриана быстро села, ее щеки вспыхнули, стали ярко-розовыми. Тетя Гарриет всегда докучала ей, когда они были не одни, старалась показать ее с плохой стороны, обращая внимание окружающих на то, как она держит вилку, как пользуется салфеткой.

— Они сделают эту дорогу значительно быстрее, если у них будет больше людей в бригаде, — продолжал Генри Бьюдайн. — А сейчас их там всего пять человек, а работы — для двадцати.

— Лично я не имею никакого желания находиться так близко от этих презренных людей, — кисло заметила Гарриет Бьюдайн. — Они все подонки и мерзавцы.

— Мы все дети Бога, и все находимся в его власти, несмотря на обстоятельства, — сказал спокойно Мэтью Джексон.

— Да, конечно, — быстро отреагировала Гарриет Бьюдайн. — Мне жаль бедных несчастных людей, но вы должны признать, что это еще одна причина для беспокойства, особенно когда у нас есть впечатлительная молодая девушка, и с этим надо считаться.

Мэтью Джексон кивнул и перевел взгляд на Бриану. Очень милая девушка. Несмотря на то, что Гарриет Бьюдайн не разрешала Бриане надевать приличную одежду или укладывать волосы более изящно, лицо девушки выражало спокойную красоту и женственность, которые обещали стать еще сильнее, когда она созреет. Священник провел много бессонных ночей, размышляя о ее природной красоте и грации, и много раз по утрам стоял он на коленях, вымаливая прощение за свои плотские мысли.

Гарриет. Бьюдайн встала.

— Идемте, джентльмены, — сказала она, положив салфетку на стол. — Пройдемте в гостиную для чая. Бриана, убери со стола и позаботься о посуде.

— Да, мэм, — ответила Бриана тоном, граничащим с дерзостью.

Гарриет Бьюдайн стрельнула в девушку злобным взглядом. Бриана становилась в последнее время чрезвычайно наглой. Может, уже наступила пора очередной раз высечь ее, чего она вполне заслуживала, напомнить о ее месте в их доме?

Лицо девушки побледнело, когда она увидела зловещее выражение в тусклых зеленых глазах своей тетки. Это был взгляд, который она уже видела, которого боялась, потому что знала — будет выпорота, если не придержит свой язык. О, как она ненавидела все это! Если бы только у нее было мужество сбежать. Но у нее не было денег, не было друзей, и ей некуда было идти. Но когда-нибудь, она поклялась, когда-нибудь она сбежит от своей тетки. Пожалуйста, Господи, молилась она, пусть это наступит скорее.

Шункаха Люта сидел, прислонившись спиной к дереву, руки его были скованы за спиной наручниками, кандалы на его ногах и ногах его соседа были соединены цепью. Единственный звук раздавался в ночи — мужской храп. Но сам он уснуть не мог. Его мысли были тревожными. Он беспокоился за свой народ. Уже стоял июль, Месяц Вишневой Зрелой Луны, месяц, когда семь племен народа Лакота встречались у Черных Холмов для ежегодной церемонии Солнечного Танца. Он уже не был в вигвамах своего народа шесть месяцев.

После того, как его ранили и поймали двое рабочих, он попал в дом к белому человеку, владельцу тамошнего ранчо. Белый человек разглядывал его с любопытством.

— Говоришь по-английски? — спросил старик, но Шункаха Люта отказался отвечать.

— В старые времена я должен был бы тебя повесить, — заметил белый человек, — но сейчас мы стали более цивилизованными. Пусть закон решит, что с тобой делать.

Шункаха Люта поморщился. Закон белых людей решил, что наказанием за воровство одной коровы будет два года тяжелого труда.

Один месяц он провел в тюрьме, пока не зажила рана на спине, где его душа медленно умирала, лишаясь сил, будто цветок, лишенный солнца, так как каждый новый день за решеткой казался темнее и длиннее, чем предыдущий. Он проводил время, вспоминая свою юность, вспоминая все ценности, дорожить которыми научил его дедушка. Храбрость, благородство, мудрость и сила духа — вот те достоинства, к которым должен стремиться каждый воин.

Храбрость была тем качеством, которое большинство воинов ценили прежде всего. Быть храбрым и мужественным — значит иметь сильное сердце, а это было крайне важно. Слава приходила к тем, кто уже испытал себя в битве, кто сам шел навстречу опасности, кто мог защищаться, сражаясь с превосходящим противником. Отдавали должное храбрости и женщины. Среди них она почиталась так же, как и среди мужчин.

Храбрость внушалась и прививалась с детства. Ее прославляли в своих рассказах старики, сидя ночами у костра, она была в правилах поведения, которым родители учили своих сыновей, в играх, в которые играли дети. Храбрость не оставалась просто идеалом. Это — образ жизни и поведения. Бесстрашие поощрялось в поступках маленьких мальчиков. Их учили быть храбрыми и смеяться в лицо опасности. Количество боевых побед было единственным, что давало право гордиться собой. Нужно иметь достаточно мужества, чтобы подобраться к врагу близко-близко и нанести удар, «достать» его, и тут было не важно, сражен враг или только лишь ранен. Прикоснуться к противнику, рискуя принять смерть от его руки, считалось куда более мужественным, чем стрелять в него на расстоянии. Мужчина мог гордиться и хвастаться своими удачами до тех пор, пока не начинал преувеличивать.

Сила духа тоже была качеством, которым восхищались, и которое означало, что человек может выносить физические страдания и боль, оставаться невозмутимым во время сильного эмоционального напряжения. На войне или во время охоты воины должны были мужественно переносить раны, мириться с долгими периодами голода и без жалоб подвергаться опасности.

Благородство ценилось гораздо больше, чем сама жизнь. Накапливать добро лишь для себя считалось позорным. Дарить подарки было образом жизни. Мужчины, возвратившиеся с охоты, делились добычей; вернувшиеся из набега — всеми вещами и лошадьми, которых они захватили. В важных случаях устраивались пиры и праздники, куда приглашали всех, и каждый обменивался дарами с другими.