Елена Арсеньева - Любимая наложница хана (Венчание с чужим женихом, Гори венчальная свеча, Тайное венчание)

Далеко внизу, занимая неоглядное пространство, колыхалось и волновалось синее море.

Она никогда не видела ничего подобного и, не дыша, смотрела на утесы, которые смело шагнули в сверкающие волны. Вдали еще один каменный, длинный, плоскоглавый зверь окунал свое долгое тело в море. Густой, яркой синевой окрашены были воды вблизи берегов, а поодаль играли все оттенки золота, серебра и густой зелени.

То и дело ветер готов был сорвать Лизу с неверного камня и унести в бездну. Страх мешался с восторгом, придавая ее лихорадочному, торопливому скольжению вниз необходимую осторожность: долго выбирать, куда ступить, пробовать ногою камни, цепляться за ветви.

Лиза почти не помнила, как окончился путь, как глубже и спокойнее вздохнула грудь, как под дрожащею ногою простерся обширный берег.

Он весь был засыпан грудами прекрасных разноцветных камешков: синих, лазоревых, розовых, черных, зеленых, прозрачных или ослепительно белых, сверкающих, влажных, любовно лелеемых волнами, и Лиза села меж ними на мокрые водоросли, также разбросанные по берегу, уверенная, что попала если не в рай, то уж точно в чертоги морских сказочных цариц.

Красота переполнила сердце молитвенным восторгом. Сложив руки, Лиза стала на колени.

– Боже, благослови день мой, век мой, пусть и краткий! Да проведу я его во славу Твою, да успокоится душа моя, и сердце да отвернется от всех забот мира сего; понесу я крест Спасителя моего с радостью, благодарением и любовью!..

Вовсе уж обессиленная, она легла ничком на огромный плоский валун и вся погрузилась в созерцание моря, где глухая зелень старой хвои перетекала в прозрачный, чистый изумруд, ну а потом и там и тут стекалась с зыбью мутно-серой и круто выгнутой волной столь мощно ударяла в берег, что рокот несся над землей. Шипя, волна стекала с камней. Так море с берегом играло.

Плавно, неслышно подступил вечер. Горные долины, с которых разом сбежал солнечный блеск, холодно помрачнели. Но на вершинах гор еще сверкали золотые россыпи лучей.

Карадаг лежал и дремал, опустив в воду гигантскую рогатую голову – Индрик ли зверь [135], Змей ли Горыныч – бог весть кто, но огромный, спокойный, ленивый, таинственный, великолепный! Складки его каменной чешуи постепенно сглаживала тьма, и скоро синяя прозрачная глыба растворилась в ночи.

Показался месяц. Розовое зеркало притихшего моря слилось с черным зеркалом небес. Какая-то звезда горела ярко и бело, и ее бледное отражение перетекало в отражение молодого месяца и, словно серебряный нож, пронзало незримые во тьме волны.

* * *

Вдруг вдали на гребнях вспыхнули искры и побежали к берегу. А за ними новые, новые! Лиза изумленно смотрела, потом бросила в воду камушек, да так и ахнула: вспыхнул целый сноп искр!

Объятая любопытством, она вскочила, вбежала в тихие, смирные волны и засмеялась, ловя холодные искры, которые забегали, заиграли вокруг нее.

Все встрепенулось в душе Лизы от восторга и страха. О дивная, чарующая, пугающая ночь!.. Лиза повернулась было к берегу, как вдруг по воде до нее докатился звук, заставивший резко остановиться.

Это был голос… нет, не один, а несколько слившихся мужских голосов, летевших не то издали, не то изблизи, всколыхнувших и словно бы раздвинувших ночь до боли знакомой, безмерно тоскливой песнею:

По тим боци огни горять – никому тушиты.

По цим боци орда снуе – никому спыниты.

Зажмурылась Украина, що нигде прожити,

Гей, вытоптала орда киньми маленькие диты.

Малых дитей вытоптала, старых – порубала,

Молодую челядоньку у полон забрала…

По сверкающему морю двигалась лодка, большая или малая – Лиза не могла понять. От носа и руля разбегались широкие, сверкающие полосы, фонтаны искр взлетали из-под весел и падали с них огненными каплями.

«Чайка»! Наверное, то запорожская «чайка» идет вдоль берега, а усталые казаки изливают в песне душу.

О счастье! Свои! Они увезут ее домой, в Россию!

Лиза потеряла голову.

– Люди! – закричала она что было силы. – Помогите!

Песня прервалась. Невнятные слова команд понеслись над морем, и сияющее облако повернулось к Лизе.

– Люди, люди… – твердила она, как в бреду, по грудь забегая на глубину, простирая руки. – Люди… русские, наши!

Лодка оказалась совсем близко и гораздо больше, чем представляла Лиза! Надвинулась из ночи громадина, и два голоса разом хлестнули по лицу. Чужой, встревоженный, печальный:

– Дивчинонько, беда будет, тикай видселя! А потом насмешливый, надменный, до отчаяния знакомый:

– Рюкийе-ханым! Душа моя, Рюкийе! Я знал, что скоро увижу тебя!..

И дно ушло из-под ног.

32. Еще одна волна

– Друг мой, да будет на тебе благословение аллаха, вот какой сон я видел нынче ночью. На нашу галеру «Зем-зем-сувы» [136] напали тысячи орлов. Они подняли крик и вопль, из своих когтей и клювов стали бросать на палубу камни. Мы стреляли в них из наших кулеврин и хаванов [137], опалили многим крылья, орлы падали в волны, но все же стая не унималась, и скоро вся палуба «Зем-зем-сувы» была покрыта трупами правоверных, а вместо капудан-паши [138] на мостике царил огромный орел… Скажи, брат, что думаешь ты обо всем об этом?

Сеид-Гирей был бледен и сумрачен, глаза его беспокойно шарили по лицу Гюрда.

Гюрд молчал. Но на свой тревожный вопрос султан неожиданно получил ответ от седовласого гребца, сидевшего на ближней к корме скамье:

– Сон в руку, османец! Жди русских орлов, расклюют по косточкам твое тело поганое! – Точно плевок в лицо.

Сеид-Гирей издал короткое горловое рычание и властно простер руку с камчою к седому гребцу, уверенный, что Гюрд, подобно натасканному волку, тотчас же бросится на провинившегося буткалы [139] и перервет ему глотку.

Жестокость Сеид-Гирея росла по мере того, как гасла уверенность в удаче; не проходило дня, чтобы палуба галеры не обагрилась кровью. Однако на сей раз Гюрд не тронулся с места. Он по-прежнему полулежал на помосте, опершись на локоть и сосредоточенно разглядывая затейливый желто-синий узор ковра.

– Молю тебя, господин, – проговорил он негромко, – оставь кару над этим нечестивцем до лучших времен. Скоро галера останется и вовсе без гребцов. Ты же видишь, вместо троих за каждым веслом сидят только двое. Потерпи, пока не найдем, кем их заменить.

Глаза Сеид-Гирея полыхнули злобою. Он не мог забыть, как не удалось зайти в Стамбульский порт: ему там не дали ни воды, ни гребцов, Гиреи были теперь в немилости у турок. Он бросил тоскливый взгляд на спущенные паруса и смолчал, одолел себя, ограничившись лишь тем, что соскочил с помоста и с оттяжкою хлестнул камчою по черной от солнца спине гребца.