Дождь в моем сердце (СИ) - Лебедева Ива

Лейсан

В раннем детстве мне внушали, что я невыносимая лгунья и из меня не вырастет ничего хорошего. Ключевое слово — «не вырастет». Лет до пяти мне представлялось, что я так и застряну в возрасте «ни туда, ни сюда», не взрослая, не ребенок. Потом как-то догадалась, что вырастать все же придется, но обязательно кем-то нехорошим. Во всяком случае, бабушка, старейшая, а значит, главная женщина в доме, была в этом уверена.

Не то чтобы я была нелюбимым ребенком. Просто я была единственной дочерью своей матери и, в довершение, слишком похожа на отца. На первого, того, за которого мама выскочила без благословения предков и правильного обряда. И от которого сбежала обратно к родителям и своему второму мужу, найденному, как положено, семейной свахой и одобренному старейшинами семьи. Именно его я привыкла считать отцом.

Это замужество объединило два сильных соседских рода, и у нас даже поместье было одно, большое, просторное, удобное.

Отчим не был плохим человеком и меня не обижал. Просто жил своей жизнью занятого мужчины, главы семейства, отца моих младших братьев. Мать полностью погрузилась в новое замужество и исправно рожала своему господину наследников. По-моему, она была рада спихнуть меня на половину бабушки и вспоминать как можно реже.

Я была «вся в папочку». Эти слова произносились обязательно с пренебрежительно-недовольной гримасой и сопровождали любой младенческий проступок.

Мой отец был, естественно, лгуном, обманувшим мою мать, мотом, разбазарившим ее приданое, лентяем, «дерьмом в красивой упаковке», как выражался дед, ну и много еще кем… сейчас не упомнишь. А я действительно была на него очень похожа внешне.

Не помню, в какой момент я вдруг стала лгуньей еще и сама по себе, а не как дочь своего отца.

Наверное, тогда, когда моя любимая кукла упала в печь, брошенная туда одним из старших двоюродных братьев. Я плакала, он смеялся, и бабушка, у которой я наивно искала справедливости, не стала даже слушать моих завываний. Несколько раз больно шлепнула и запретила дарить мне таких красивых кукол, раз я не умею их беречь, да еще сваливаю вину на мужчин. Потом было еще несколько случаев. И я поняла, что защитить себя могу только сама.

Но решение это очень сильно повлияло на всю мою оставшуюся жизнь.

У меня было три двоюродных старших брата и два родных, младших. Одни были сильнее меня в силу возраста, другие — просто потому, что мужчина всегда прав.

Защищаться кулаками у меня не получалось. Да кто бы мне позволил… Поднять руку на мужчину — это хуже, чем сбежать из дома к бродячим цыганам и покрыть свой род позором!

Пришлось думать головой. Мои братья и кузены вовсе не стремились изводить меня специально, но дети жестоки, а я была такой удобной жертвой. К тому же я скоро заметила, что самый старший из двоюродных братьев, Гойчин, проявляет ко мне повышенный интерес, выраженный в испорченных платьях, сломанных игрушках и прочих прелестях…

Сначала я честно пыталась объяснить, откуда на выходном шелковом айю жирное пятно и почему розы бабушки Шу-Ай выглядят так, словно в них резвился носорог. Но это было мое слово против слова братьев. Их было больше, и они были мужчинами. И скоро все в доме знали, что старшая внучка достойной госпожи Гу-Риань неисправимая лгунья. Потому что мое упрямство не позволяло мне признать свою вину там, где ее не было, и я упорно отрицала все до последнего.

Увы, эта слава скоро свела к нулю все мои попытки найти защиту у взрослых. Теперь кто бы что ни натворил, виновата в результате оказывалась «врушка Лей». Просто потому, что она никогда не признается.

Надо отдать должное смекалке братцев, они очень быстро научились этим пользоваться.

Кто разлил бабушкино драгоценное розовое масло и унес флакончик работы самого Шен Ми? Лей, она же девчонка и врушка! И никому не интересно, что этот чертов флакончик из резного стекла старший братик проиграл в мачонги…

Кто съел приготовленную для гостей медовую тай-ки?

Лей, она же девчонка-сладкоежка! Ну и что, что меня тошнит от этой вареной букашки!

И меня дополнительно наказывали «не за то, что натворила, а за то, что лжешь и не признаешься!»

Что мне оставалось?

Учиться врать и выкручиваться, вот что.

Сначала получалось довольно неуклюже, но тут главное было вовремя пустить слезу, попросить прощения за «нечаянно улетевший мячик» и не упоминать злорадно хихикающих из-за угла братьев.

Потом стало получаться лучше. Меня даже хвалили. Исправилась девочка, молодец! А братцы внезапно обнаружили, что легкая жертва стала изворотливее угря в ручье, а любимая рубашка может сама собой очутиться в кормушке для волов, где ее вдумчиво пожуют.

Лгать и выворачиваться я наловчилась мастерски уже к семи годам. Вовремя создать себе алиби, подсмотреть и подслушать, убежать и спрятаться или, наоборот, сиднем сидеть рядом с бабушкой и ее подругами, когда они на террасе пьют чай и любуются садом камней…

Подсунуть братцам обертки от рисовых шариков с орехами, вовремя выудить из своей коробочки для завтраков улики и выкинуть… Хочешь жить без синяков на попе — всему научишься.

В тринадцать лет я уже могла давать уроки притворства самому прожженному обманщику. Даже те, кто хорошо меня знал, забыли о моей репутации лгуньи навсегда и накрепко.

Я умела врать и… ненавидела это делать. Наверное, взрослеть начала, а может, просто стало противно. А куда деваться? Иначе в большом поместье, принадлежащем нашему роду, не выжить.

Примерно тогда же я впервые вышла за пределы бабушкиной половины. Мир сразу стал таким огромным и сложным.

***

Ко мне пришла первая кровь, и женщины дома устроили торжественный обряд-посвящение. Я стала невестой. Той, что скоро уйдет в род мужа и продолжит его к удовольствию и славе предков.

Но замуж я не хотела категорически, и у меня на это были причины.

Вот так и вышло, что достопочтенная госпожа Мей-шу выставила меня из Дома Невест уже через три месяца. Наша семейная сваха заявила, что в жизни не встречала такой упрямой, нечуткой, глупой и неженственной девчонки!

Чтобы быть завидной невестой, надо было уметь строить глазки, подавать чай, красиво двигаться и… врать как сивый мерин! Вот тут и притаилась часть проблемы. Не буду, и все! И ахать не буду, и охать, и восхищаться… Да и глазки этим обалдуям строить противно, но тут я хоть для вида старалась. А вот то, что я говорила… уважаемым гостям очень не нравилось.

А я потом смотрела на достопочтенную госпожу телячьими глазами и ангельским голоском объясняла, что дома меня учили говорить только правду. Если уважаемый господин Пу-мейн не сумел объяснить сыну, что врать про свои подвиги надо умеючи, а пускать ветры за столом неприлично, то при чем тут я?!

Сваха была в ужасе, мама была в ужасе, бабушка была в ужасе… Одна я скромно опускала глазки и горестно вздыхала, радуясь про себя, что противные мальчишки, отравившие мне половину детства, в ближайшем будущем не заявят на меня свои права.

К противным мальчишкам я относила всех особей мужского пола независимо от возраста. Я уже успела наслушаться «мужских разговоров», когда подавала вечером чай отцу и дядям. И насмотреться на то, какую дурочку строит из себя мать в присутствии мужа.

Даже бабушка, которой было многое позволено как старшей женщине клана, даже она молчала и кланялась своим же сыновьям. Чтобы потом на своей половине едко комментировать каждую глупость и давать распоряжения их женам, как повлиять на «дураков».

Принадлежать дураку я не хотела. Тем более чужому дураку, в чужом доме, где я буду самой младшей невесткой, хуже, чем дочерью. Нет уж… особенно если этот будущий муж будет похож на… ни за что!

Женщины рода обсуждали отказ свахи искать мне мужа примерно неделю. А потом бабушка позвала меня к себе. Я внутренне подобралась. Решалась моя судьба.

Пробегая по длинным коридорам женской половины, я мысленно прокручивала в голове возможные оправдания и заранее репетировала убитый взгляд. Так что на циновку в просторной бабушкиной комнате опустилась примерная девочка, скромно опустившая глазки в пол.