Сиреневая госпожа поместья Лундун - Ксения Винтер

в банальную истерику, незнакомец зубами стянул перчатку и положил ладонь мне на лоб: краем глаза я уловила слабое голубоватое свечение то ли от его руки, то ли от какого-то предмета, находящегося за пределами моей видимости. Не прошло и секунды, как мои веки стали тяжелеть, мысли начали путаться, а затем всё вокруг вновь поглотила тьма.

Моё повторное пробуждение было чуть более приятным. Открыв глаза, я увидела над головой уже знакомый голубоватый деревянный потолок и немного успокоилась — я всегда была поклонницей постоянства. Попытка пошевелить рукой или ногой, равно как и головой, не принесла никакого результата. Зато на моё натужное кряхтение отозвался уже знакомый азиат. Появившись в поле моего зрения, он несколько мгновений внимательно вглядывался мне в глаза, затем наклонился и положил ладонь на грудь — меня несказанно обрадовало то обстоятельство, что я почувствовала это прикосновение, поскольку это означало, что я всё-таки не парализована.

— Не могу пошевелиться, — пожаловалась я, на что мужчина отреагировал тем же жестом, что и в прошлый раз: двумя пальцами правой руки ткнул себе в ярёмную впадину над ключицами. Я резонно предположила, что это была этакая невербальная просьба заткнуться, и покорно замолчала: не стоило провоцировать этого человека, пока не станут ясны его мотивы и моё собственное местоположение.

Подождав некоторое время, видимо, ожидая от меня очередных попыток заговорить, а возможно и нового витка истерики, моя нянька — или похититель, тут сложно пока что-либо сказать наверняка, — скрылась из виду, чтобы спустя пару минут вернуться, неся в руках неглубокую глиняную тарелку. Поставив свою ношу на тумбочку в изголовье, мужчина опустился на кровать — поскольку разглядеть, где именно лежу, я не могла, то решила пока называть своё ложе кроватью, — аккуратно взял меня под мышки и усадил, привалив спиной к своей груди. Теперь я наконец-то получила возможность оглядеть помещение, в котором оказалась. Это была просторная комната со светлыми стенами, украшенными деревянными панелями того же оттенка, что и потолок. Мебели в комнате практически не было, лишь низкая односпальная кровать, на которой я лежала, рядом — деревянная тумбочка с изящным серебряным подсвечником на ней да длинный стол вдоль круглого окна, весь заваленный какими-то книгами и бумагами.

Внезапно перед моим носом появилась та самая глиняная тарелка, которую незнакомец совсем недавно поставил на тумбочку. Опустив глаза, я увидела, что тарелка наполнена какой-то зелёной жидкостью, внешне напоминающейтархун, от которой пахло какими-то пряными травами.

Чужая рука осторожно запрокинула мне голову, после чего тарелка коснулась губ: всё во рту пересохло, так что мне не осталось иного выбора, как разомкнуть губы и сделать глоток. На вкус жидкость была довольно приятной, как обычный травяной чай, так что я не стала артачиться и выпила всё до последней капли.

— Спасибо, — вежливо проговорила я, за что чужая ладонь — к слову опять скрытая перчаткой, — вновь накрыла мой рот. Это уже начинало раздражать. Как мне вообще понять, что тут происходит, и где я вообще нахожусь, если этот человек не даёт мне и слова сказать?

Мужчина осторожно опустил меня обратно на постель, заботливо поправив подушку под головой. Я услышала его тихие удаляющиеся шаги и приглушённый стук — видимо, закрылась дверь. В теории, сейчас я могла бы закричать: позвать на помощь или просто выразить своё неудовольствие сложившейся ситуацией. Однако делать этого я не стала. Мой надзиратель — учитывая его бесцеремонные манеры и немногословность, такое звание этому мужчине более чем подходило, — весьма однозначно выразил своё желание оставаться в тишине. И не было никаких гарантий, что в случае, если я закричу, он просто не перережет мне горло (да, я не видела ни в его руках, ни где-то поблизости ни одного колюще-режущего предмета, но это не означает, что их тут нет).

Вновь раздался стук двери, а следом за ним громкий топот ног. Вскоре возле меня очутился совсем маленький мальчишка — лет десяти, не старше, — типичной европейской наружности: светлокожий, с пшеничными волосами, собранными в низкий хвост и яркими голубыми глазами. Одет, к слову, паренёк был в такой же наряд, что и мой надзиратель, только ханьфу на нём было насыщенного алого цвета.

Радостно воскликнув что-то на незнакомом мне языке — и ни разу не китайском! — мальчишка уселся на край кровати и взял меня за руку, продолжая что-то быстро и с чувством мне втолковывать. Его ладони были тёплыми — а главное, на них не было перчаток. Я находилась в замешательстве: судя по сияющему взгляду и счастливой улыбке, мальчишка, определённо, меня знал. Но откуда? Во время своего продолжительного монолога он притянул мою ладонь к своей груди, и я шумно вздохнула: рука, которая вроде как шла из моего тела, была не моя. Тонкая и короткая, она, определённо, принадлежала маленькому ребёнку.

По моей спине пробежал противный холодок. Но прежде чем я смогла дойти от станции «испуг» до станции «истерика», на плечо мальчика легла уже знакомая рука в бежевой перчатке. Подняв глаза, я встретилась со спокойным, уверенным взглядом светло-карих глаз. И ужас, сковавший моё сердце, внезапно отступил, словно его смыло морским прибоем.

Мужчина что-то сказал мальчику, тот нахмурился, но важно кивнул, послал мне на прощание лучезарную улыбку, поднялся и ушёл. После того как за ним закрылась дверь, мой надзиратель предельно осторожно, словно я была сделана из тонкого фарфора или хрусталя, усадил меня, прислонив спиной к чему-то сзади, — возможно, стене или изголовью кровати, — предварительно для мягкости подложив подушку. Убедившись, что я удобно устроена, он решительно откинул в сторону одеяло, и мне предстала неприглядная истина: не только руки, но и ноги были детскими, из чего можно было логично заключить, что и всё остальное тоже принадлежит ребёнку. Но как такое возможно? В памяти всплыло лицо незнакомого мужчины, возникшее из темноты, затем резкая боль в животе и кровь, заливающая мои руки.

«Я умерла, — упаднически подумала я, невидящим взглядом наблюдая за тем, как надзиратель сосредоточено разминает мои ноги, напоминающие тонкие веточки какого-то хилого деревца. — А это, по всей видимости, загробная жизнь, — с моих губ сам собой сорвался горький смешок. — Жила глупо, умерла по-идиотски, и посмертие у меня соответствующее».

Следующую пару дней я лежала безжизненной куклой на постели, позволяя мужчине делать с собой всё, что ему вздумается. Все мои чувства и эмоции словно законсервировались, превратились в абсолютное, всепоглощающее ничто. Даже столь смущающие процедуры как мытьё — мой надзиратель сначала меня полностью раздел, а затем