Марина Суржевская - Тропами вереска

— Так путал, Шаисса. Так уж тропки запетлял, сам чуть не заблудился. А этот — нашел. Размотал, как клубок, раскатал до самого твоего дома. Ты уж не гневайся.

Я пошамкала губами, смахнула хвостом сухой лист. Вот дела, подкинул мне забаву Шайтас…

Духа я отпустила — не его вина. Дошла до болотца, посмотрела, как служитель жаб из мешка вытряхивает. Скривился, как на кислое, еще и мешок пустой пнул. И сел на землю, обхватил голову руками, застыл, чуть покачиваясь. Квакуши попрыгали по кочкам, торопясь сбежать, пока в котелок не угодили. Но мужчина, кажется, их не видел — сидел, сжав виски, да так, что на руках вены синие вздулись.

А потом вдруг вскочил и одним шагом рядом оказался. Глаза бешеные, лицо перекошенное, клинок тускло сверкнул почти у горла моего. Сама не знаю, как отшатнуться успела.

— Кто здесь? — выдохнул Ильмир. Я застыла, потянула тени, укрылась. А сама дышать боюсь. И смотрю внимательно в бледное лицо. И в черную душу. Как же он меня почуял? Ведь и хлесса порой обманывается, а этот распознал. Пусть не до конца, но все же…

А Ильмир снова клинком взмахнул, и лицо спокойное стало, а глаза холодными такими, что и Северко бы позавидовал.

— Ведьма, — глухо проговорил он. — Знаю, что ты здесь. Хоть и не вижу. — Он склонил голову, убрал сталь в ножны. Подобрал мешок и пошел к лачуге. А я присела на кочку, размышляя.

Супчиком жабьим я служителя все же накормила. Чтобы место свое знал. Пришел к ведьме, так и живи по-ведьмински. Подобрала у болотца трех старых, пупырчатых, слизью измазанных квакух, такие сами вот-вот вдохнут, отнесла Ильмиру. В руки сунула его чистенькие.

— Еще раз ослушаешься — выгоню, — сказала сурово и оскалилась. — Чисти. И аккуратно, шкурку не повреди, нужна она мне.

— Зачем? — выдавил он из себя, держа жаб на вытянутых руках и стараясь не кривиться.

— Высушу, растолку, с кровью человечьей смешаю, да буду поля посыпать, чтобы урожая не было, — хмуро пояснила я. Полюбовалась на ненависть в синеве глаз и пошла в свой закуток. Котелок ему самый дрянной выделила, а то от жабьего духа потом не отмоешь. Хотя что это я…

— После обеда пойдешь на речку, песочком посудину мою почистишь, — велела.

Он жабу на пол швырнул — разозлился, видать.

— Что ты мне бабскую работу поручаешь? Могу дрова колоть, забор тебе поставлю, крышу подлатаю. А котлы чистить не буду.

— Будешь, милый, еще как будешь, — нежно пропела я, сверкнула желтыми глазищами. — Или уже уйти готов? Так я не держу, иди. Другую ведьму найдешь, сговорчивее. А у меня нет работы мужской и женской, вся — ведьминская.

Он зубами скрипнул так, что Тенька ухо лапой поскребла, удивилась.

— Не знаю, где другую искать, — буркнул Ильмир. — Мало вас осталось, темных отродьев.

Я запечалилась: что верно, то верно. Почти всех извели служители.

— Так все вашими стараниями, прихвостни светлого бога, — усмехнулась я. — Больно любите вы ведьм на костры тащить. А порой и девок невинных жжете почем зря, на потеху достопочтимой публике. А как понадобилась ведьма — за семь земель притопал, сапоги не жалея.

— И правильно делаем, что жжем, — вскинул он светлую голову. — Детям тьмы не место в нашем мире, пусть к Шайтасу и убираются. Мы землю от скверны очищаем, добро несем. Ведьмы — зло великое, богомерзкие создания!

Ух, как разошелся. Я хмыкнула, поклон ему земной отвесила.

— Вот спасибо, служитель, просветил темную, не знала — не ведала, — и снова поклон. — Как же я жила раньше? Хоть ты, благодетель, пришел, научил! Вот спасибо тебе! Пойду в топь, уничтожу ведьму, себя, то есть! Чтобы землю не пачкать!

Я развернулась, взметнув свой балахон, пошаркала к двери. Он посмотрел изумленно, а потом кинулся следом.

— Издеваешься?

По моему лицу от хохота снова потекли кровавые слезы. Тенька подошла ближе, распахнула свою жуткую пасть, все клыки явив — улыбается, значит. Мыши вылезли из норы, сели рядком, носы — бусинки подрагивают, усы дрожат. Тоже хохочут. Саяна примерилась, упала с насеста, схватила одну мышь и на крышу поволокла. А что делать, ворона же…

Я же, отсмеявшись и слезы утерев, указала служителю на жаб. Квакуши лежали там, где упали — я же говорю, старые совсем.

— Иди уже, служка, обед готовь. Сильно не перчи, запах жабий не перебивай. Давай— давай, пошевеливайся.

И отправила его во двор, на костерок. Ничего мне в доме вонять жабьим духом. Вытащила из подпола кусок валяной лосятины, поела с хлебушком, в окошко на мученика поглядывая. А уж страдал он знатно. Квакуши, почуяв скорую расправу, молодость вспомнили, порскнули в разные стороны. Так он ловил сначала, потом примерялся, чтобы освежевать и шкуру не попортить. Я, на его лицо перекошенное глядя, чуть не подавилась от смеха. Но потом смотрю — зубы сжал и жаб разделал, да четко так, аккуратно, как и я не смогла бы. Мясцо соскоблил, в котелок накрошил, водички добавил. И стоит над костром, помешивает. Я даже расстроилась, что забава закончилась.

Принес, на стол бухнул.

— Готов обед, — сказал Ильмир.

— Готов, так ешь, — усмехнулась я.

— А ты?

— А я после тебя, — оскалилась. — Вдруг отраву ведьме решил насыпать? Вот отведаешь, посмотрю, живой ли, потом и я угощусь.

Служитель лавку подвинул, похлебку себе в тарелку налил, ложку окунул. Я села напротив и смотрю во все глаза: неужто есть будет? Так да. Ест. И спокойно, не кривится даже. Мяса кусочки вылавливает, жует, хлебушком заедает.

— Вкусно? — спросила я.

— Соли не хватает, — ответил равнодушно и дальше ест. Даже Тенька ближе подошла и облизнулась, глядя, как этот прихвостень жабий суп уплетает. Доел, посмотрел на меня вопросительно.

— Посуду собери, да на речку топай, — прохрипела я.

Он кивнул молча, все в мешок сложил и ушел. А я к котелку подошла, понюхала, попробовала осторожно… А что, суп как суп. Тиной воняет только. И несоленый. А так есть можно. Вышла во двор и вылила все в миску для хлессы, пусть тоже отведает угощения.

А потом в лес ушла.

Сегодня в моих владениях спокойно было, стихия не серчала, звери смирные. Даже не стала перекидываться, все ножками обошла. Так, глянула разок сверху глазами соколиными. Дух лесной в землю ушел — боялся, что я снова ругать буду. Он у меня такой, боязливый да пуганый, так и сидел бы под землей, как крот, чтобы на глаза мне не попадаться.

Дошла до березки, полюбовалась на гнездо голубицы в ветвях. Березка почти вся золотая стала, нарядная, как невеста. И веточек сухих за ночь ни одной не прибавилось. Я обняла ее, прижалась щекой к белой коре, глаза закрыла. И хорошо так стало, спокойно. Это березонька меня утешила, погладила по патлам моим взъерошенным, успокоила. Так бы и сидела до вечера, но на опушке рожок прозвенел, и я вскочила. Охотники. Да не наши, деревенские, а барские… Те, что зверя бьют для забавы, для развлечения. Ох, не в тот лес они сунулись! А скорее зверье их сюда привело, зная, что здесь защита ведьминская.

Перекидываться не стала ни волком, ни беркутом, а положила ладони на землю, завыла, вызывая старика из подземной норы. Дух лесной откликнулся живо: он людей не любит, а таких пакостников и подавно. Подхватил меня — еле встать успела, а то так бы и понес согнутую и скрюченную. Протащил по лесу, бросил на примятую траву, как мешок с отходами. Но я не обиделась, он же дух, а не суженый, да и не до нежностей сейчас. Вскочила, осматриваясь. Рожок уже близко и лошадиное ржание, и лай собачий.

— Э — гей — гей! — кричали охотники. В нос мой длинный ударила волна смрадного духа хмеля и похоти, так от них пахло. Я скривилась и бросилась в чащу. А вот и добыча: лосиха, молодая, брюхатая, в утробе лосенок, еще лишь несколько дней, но я-то вижу. Глаза черные, перепуганные, пар из ноздрей валит. Перебирает тонкими ногами, мечется. Позади — загонщики с арбалетами, впереди овражек, свалится— копыт не соберет.

Я оглянулась: близко охотники, близко.

Упала наземь, укрылась тенью и в лосиху вошла. Придержала животное, чтобы с перепугу и правда в овраг не сиганула, успокоила. И пошла в сторону. Мелькнула перед загонщиками боком лосиным, подождала, пока увидят.

— Вон он! Вон зверь!! Эгей — гей! Загоняй, Таир! Гони лося на опушку, чтобы легче тащить было!

Я мгновение смотрела на них звериными глазами. Но лишь мгновение — побоялась, что ведьмин взгляд увидят. Он же сквозь любого зверя пробивается, во всех глазах светится желтизной и метками Шайтаса. Но от этих людей так несло хмелем, что и самого Шайтаса не приметили бы!

Их было четверо, на холеных рысаках, с собачьей сворой, арбалетами и клинками, украшенными камнями. Знать.

Собаки и лошади ведьму — то почуяли, отпрянули. Псы заскулили жалобно, жеребцы уши прижали и попятились, но люди такие приметы не заметили, лишь хлыстом животин отходили. Ну, значит, так тому и быть.