Ками Гарсиа - Прекрасная тьма

Калитка в ограде участка Мэйкона со стуком захлопнулась за её спиной, хотя к ней и пальцем не прикоснулись. Для неё это был не конец. Все остаются на своих местах.

Лена?

Почти сразу же начался дождь, погода по-прежнему откликалась на ее силу Созидателя, высшего существа в мире магов. Она поднялась на ноги.

Лена! Это ничего не изменит!

Воздух наполнился сотнями дешёвых белых гвоздик, искусственных цветов, пальмовых листьев и флагов с каждой могилы, которую посещали за последний месяц, всё это свободно носилось в воздухе, падая вниз с холма. Лет через пятьдесят жители города всё ещё будут говорить о дне, когда ветер погубил почти все магнолии в Саду Его Вечного Покоя. Ветер налетел так яростно и быстро, это была пощёчина каждому присутствующему здесь, удар столь сильный, что пришлось наклониться вперёд, чтобы устоять на ногах. Лишь Лена стояла прямо и мужественно, крепко держась за надгробие рядом с собой. Её волосы выбились из нелепого пучка и метались в воздухе вокруг неё. Она не была больше тьмой и тенью. Она была противоположностью — единственное светлое пятно посреди бури, будто желтовато-золотая молния, расколовшая небо над нами, исходила из её тела. Страшила Рэдли, пёс Мэйкона, заскулил и прижался головой к ногам Лены.

Он бы этого не хотел, Ли.

Лена закрыла лицо ладонями, и внезапный порыв ветра сорвал навес с того места, где он был закреплён на влажной земле, отправив его кувыркаться вниз по холму.

Бабушка встала перед Леной, закрыла глаза и одним пальцем коснулась щеки внучки. В то мгновение, когда она дотронулась до Лены, всё прекратилось, и я понял, что бабушка Лены использовала свои способности Эмпата, чтобы на время вобрать в себя Ленины силы. Но она не могла впитать гнев Лены. Ни один из нас не был достаточно силён, чтобы сделать это.

Ветер утих, а дождь превратился в морось. Бабушка убрала руку от лица Лены и открыла глаза.

Суккуб, весьма взъерошенная, взглянула в небо:

— Почти рассвет.

Солнце начинало прожигать себе путь наверх через облака над горизонтом, рассеивая разрозненные пятна света и жизни по неровным рядам надгробий. Больше ничего не нужно было говорить. Инкубы начали дематериализовываться, всасывающий звук наполнил воздух. Словно они, как это виделось мне, разрывали небо и исчезали в проеме.

Едва я сделал шаг в сторону Лены, как Амма дёрнула меня за руку.

— Что такое? Они ушли.

— Не все. Посмотри…

Она была права. На краю участка оставался один единственный инкуб, прислонившийся к выветренному надгробию, украшенному плачущим ангелом. Он выглядел старше меня, возможно, лет девятнадцати, с короткими тёмными волосами и такой же бледной кожей, как у остальных ему подобных. Но в отличие от других инкубов он не исчез перед рассветом. Когда я посмотрел на него, парень вышел из-под тени дуба прямо на яркий утренний свет с закрытыми глазами и повёрнутым к солнцу лицом, словно оно сияло только для него.

Амма ошиблась. Парень не мог быть одним из них. Он стоял, наслаждаясь солнечным светом, что немыслимо для инкубов.

Кем он был? И что он здесь делал?

Он подошёл ближе и поймал мой взгляд, как будто чувствовал, что я наблюдаю за ним. И тогда я увидел его глаза. Это не были чёрные глаза инкуба.

Это были зеленые глаза Мага.

Парень остановился рядом с Леной, засунув руки в карманы и слегка склонив голову. Не поклон, а неловкое проявление уважения, которое так или иначе казалось более искренним. Он пересёк невидимый проход между рядами в церкви и, как полагается по традициям истинного южного аристократизма, он должен был оказаться сыном самого Мэйкона Равенвуда. Отчего я его сразу же возненавидел.

— Я сожалею о твоей потере.

Он разжал ладонь Лены и вложил в неё маленький серебристый предмет похожий на те, что все бросали на гроб Мэйкона. Её пальцы сомкнулись вокруг предмета. Не успел я и глазом моргнуть, как легкоузнаваемый звук разорвал воздух, и парень исчез.

Итан?

Я видел, как ноги Лены начали подгибаться под тяжестью этого утра — потери, бури, даже последнего исчезновения в воздухе. К тому моменту, когда я добрался до неё и просунул под неё руки, она потеряла сознание. Я отнёс её вниз по отлогому склону холма, подальше от Мэйкона и кладбища.

Лена проспала на моей кровати, сворачиваясь время от времени калачиком, целые сутки. Несколько веточек запуталось у неё в волосах, а лицо всё ещё было покрыто пятнышками грязи, но она не хотела возвращаться домой в Равенвуд, да никто и не просил её об этом. Я дал Лене свою поношенную, самую тёплую олимпийку и завернул в наше толстенное лоскутное одеяло, но она так и не перестала дрожать, даже во сне. Страшила лежал у Лены в ногах, и периодически в дверях появлялась Амма. Я сидел у окна в кресле, в которое никогда прежде не садился, и смотрел в небо. Я не мог открыть окно, потому что буря все еще не утихла.

Пока Лена спала, её пальцы разжались. В них была крохотная птичка, сделанная из серебра, воробушек. Подарок незнакомца на похоронах Мэйкона. Только я попытался забрать его из Лениной руки, как её пальцы сразу же сжались вокруг него.

Два месяца спустя при виде этой птички я все еще слышал звук разрывающегося неба.

Четыре яйца, четыре куска бекона, корзинка с печеньем домашнего приготовления (что по стандартам Аммы означало, что ложка ни разу не касалась теста), три вида варенья и большой кусок хлеба, намазанный мёдом. И судя по запаху, долетавшему с кухонного стола, замешанное на пахте тесто, разделённое на квадратные кусочки, в старой вафельнице превращалось в хрустящие вафли. Последние два месяца Амма готовила день и ночь. Кухонный стол был заставлен тарелками из жаростойкого стекла — сырная стружка, запеканка из зелёной фасоли, жареная курица и, конечно же, салат с вишней Бинг, который в действительности был модным названием для желе с застывшими в нём вишнями, ананасами и кока-колой. За ними можно было различить кокосовый кекс, рулеты с апельсинами и нечто, напоминавшее хлебный пудинг с бурбоном, но я знал, что это далеко не всё. С тех пор как умер Мэйкон и уехал мой отец, Амма продолжала готовить и печь, и укладывать наготовленное в штабеля, будто бы могла подвергнуть кулинарной обработке свою собственную тоску. Но мы оба знали, что не могла.

Такого темного настроя не было у Аммы со времени смерти моей мамы. Она знала Мэйкона Равенвуда на целую жизнь дольше, чем я, даже дольше, чем Лена. И неважно, насколько необычными или непредсказуемыми были их отношения, для них обоих они что-то значили. Они были друзьями, хотя я был уверен, что ни один из них не признался бы в этом. Но я знал правду. Вся она была написана на лице Аммы и штабелями разложена по нашей кухне.