Ками Гарсиа - Прекрасная тьма

— Звонил доктор Саммерс.

Психиатр моего отца. Амма не отрывала глаз от вафельницы, а я не стал обращать внимания на то, что в действительности вовсе нет надобности не сводить глаз с вафельницы, чтобы готовить вафли.

— Что он сказал? — я изучал спину Аммы со своего места за старым дубовым столом, завязки её передника были завязаны ровно посередине. Я вспомнил, сколько же раз пытался подкрасться к ней и развязать эти завязки. Аммы была столь невысокого роста, что они свисали почти так же низко, как и сам передник, и я раздумывал об этом, как можно дольше, только бы не думать об отце.

— Он считает, что твой папа скоро будет готов вернуться домой.

Я взял свой пустой стакан и посмотрел сквозь него — вещи выглядели такими искажёнными, какими они и были на самом деле. Мой отец находился в Синих Горизонтах, в округе Колумбия, уже два месяца. После того, как Амма узнала о несуществующей книге, которую он якобы писал весь год, и после «инцидента», так она называла эпизод, когда отец едва не спрыгнул с балкона, она позвонила моей тёте Кэролайн. А тётя в тот же самый день отвезла его в Синие Горизонты — она называла это спа. В такого рода спа вы отправляете своих сумасшедших родственников, если они нуждаются, как говорят жители Гатлина, в «индивидуальном подходе» или в том, что все за пределами Юга назвали бы лечением.

— Супер.

Супер. Я не мог представить, как мой отец возвращается домой в Гатлин, слоняясь по городу в своей пижаме с утками. Здесь уже и так было достаточно безумия между Аммой и мной, вклинившимся между запеканками, замешанными на скорби, которые мне предстояло отвезти в Первую Методистскую церковь к ужину, что я и делал почти каждый вечер. Я не был специалистом по чувствам, но все чувства Аммы были замешаны в тесто, и она не собиралась ими делиться. Она предпочитала делиться пирогами.

Однажды я попытался поговорить с ней об этом, на следующий день после похорон, но Амма прервала разговор даже раньше, чем он начался: «Что сделано, то сделано. Что было, то прошло. Где бы сейчас ни был Мэйкон Равенвуд, вряд ли мы когда-нибудь увидим его снова, в этом мире или в Ином». Её слова прозвучали так, будто она смирилась с этим, но два месяца спустя я по-прежнему доставлял пироги и запеканки. Она потеряла двух важных мужчин в своей жизни за одну ночь — моего отца и Мэйкона. Мой отец не умер, но для нашей кухни разницы не было. Как сказала Амма, что было, то прошло — ушел, значит ушел.

— Я готовлю вафли. Надеюсь, ты проголодался.

Это, наверное, было всё, что я мог услышать от неё сегодняшним утром. Я захватил коробку шоколадного молока в придачу к своему стакану и по привычке наполнил его до краёв. Раньше Амма была недовольна, когда я пил за завтраком шоколадное молоко. А теперь она без слов отрезала мне кусок торта со сливочной помадкой, от чего мне стало только хуже. Более того, воскресный выпуск Нью-Йорк Таймс не открыт на кроссворде, и её чёрный остро заточенный карандаш № 2 спрятан в выдвижной ящик стола. Амма смотрела в кухонное окно на затянувшие небо облака.

Н.Е.Р.А.З.Г.О.В.О.Р.Ч.И.В.Ы.Й. Пятнадцать по горизонтали, что значит, мне нечего тебе сказать, Итан Уэйт. Вот что сказала бы Амма в любой другой день.

Я сделал большой глоток шоколадного молока и едва не подавился. Сахар был слишком сладким, а Амма слишком тихой. Вот как я понял, что всё изменилось.

По этому, а еще по сожженным вафлям, дымившимся в вафельнице.

***

Мне следовало ехать в школу, но вместо этого я свернул на Девятое шоссе и отправился в Равенвуд. Лена не возвращалась в школу со дня своего рождения. После смерти Мэйкона директор Харпер великодушно дал ей разрешение заниматься дома с репетитором до тех пор, пока она не будет готова вернуться в Джексон. Учитывая, что он помог миссис Линкольн в её кампании по исключению Лены после зимнего бала, я уверен, он надеялся, что этого никогда не случится.

Признаюсь, я немного завидовал. Лене не приходилось слушать бухтение мистера Ли о нападении Севера и бедственном положении Конфедерации или сидеть на английском на стороне здорового глаза. Теперь Эбби Портер и я были единственными, кто там сидел, поэтому в ходе урока нам приходилось отвечать на все вопросы о докторе Джекилле и мистере Хайде. Что побуждает доктора Джекилла становиться мистером Хайда? В конечном счёте, были ли в действительности хоть какие-либо различия между ними? Никто не имел ни малейшего представления, и потому на стороне стеклянного глаза миссис Инглиш все спали.

Но Джексон не был таким же самым без Лены, по крайней мере, не для меня. Вот почему два месяца спустя я умолял её вернуться. Вчера, когда она сказала, что подумает над этим, я ответил, что она могла бы подумать над этим по дороге в школу.

Я обнаружил, что опять нахожусь на развилке дороги. Это была наша старая дорога, моя и Лены. Та, которая увела меня с Девятого шоссе и направила в Равенвуд в тот вечер, когда мы встретились. Впервые тогда я осознал, что она и есть та девушка, которая мне снилась, задолго до того, как она приехала в Гатлин.

Как только увидел дорогу, я услышал песню. Она так естественно раздавалась в Вольво, словно я включил радио. Та же песня. Те же слова. Такие же, какими они были два последних месяца — когда я включал свой iPod, глядя в потолок или снова и снова читая одну и ту же страницу Серебряного Сёрфера, даже не понимая её.

Семнадцать Лун. Это всегда была только она. Я пытался покрутить ручку радио, но это не помогло. Теперь она играла в моей голове, а не вырывалась из колонок, как будто кто-то передавал мне песню посредством Келтинга.

Семнадцать Лун, семнадцать лет,

Глаза, в которых Тьма иль Свет,

Золото — да, Зеленый — нет,

Узнаешь все в семнадцать лет.

Песня закончилась. Я знал, что нельзя не обращать на нее внимания, но я также знал, как Лена реагирует всякий раз, когда я пытаюсь заговорить об этом.

— Это просто песня, — сказала бы она пренебрежительно. — Она ничего не значит.

— Как и Шестнадцать Лун ничего не значили? Она же про нас.

Не имело значения, согласиться она с этим или нет, осознает она это или отрицает. Так или иначе, в этот момент Лена обычно переключалась с защиты на нападение, и разговор отклонялся от заданного курса.

— Ты считаешь, что она обо мне. Тьма иль Свет? Стану ли я такой, как Сарафина, или нет? Если ты уже решил, что я стану Тёмной, почему бы тебе не признать это?

В этот момент я говорил что-нибудь глупое, чтобы сменить тему. Пока не научился вообще не затрагивать эту тему. Так что, мы не говорили о песне, которая играла и в моей, и в ее голове.