Та, что меня спасла (СИ) - Ночь Ева

Пальцы скользят по тугим мышцам спины – жадные и немного беспомощные. Цепляются, как скалолазы за выступы, но не задерживаются – обрываются вниз, к пояснице. Проходятся по ямочкам и вжимаются в крепкие ягодицы, что движутся ритмично, напористо, пока ещё не спеша.

Белая нога – как узкая полоска флага. Это капитуляция. Протяжный стон – сладострастный выкрик. Гортанный и хриплый. Довольный и бархатный, словно кошка, что катается по нагретой солнцем земле.

Пальцы подстёгивают движения – быстрее. И он слушается, ведомый её призывом, тонкой струной, что натянута до предела и готова лопнуть от приближающегося наслаждения.

Спина напрягается, мышцы бугрятся, движения становятся рваными и очень быстрыми, но ритм остаётся тот же – чёткий, как пунктирная линия, как точки и тире в азбуке Морзе. Он телом произносит слова животной силы.

Шквал. Буря. Неистовство. Полное обладание. Яркое доминирование. Он подавляет, освобождая, даруя яркий экстаз, от которого каменеют соски и рвётся наружу чистое удовольствие.

Они занимались любовью. Красиво. Расковано. Завораживающе. Женское протяжное «А-а-а-а!» – и содрогание тела, что видно по судорожно сжатым на пояснице ногам. Мужское чертыхание сквозь стиснутые зубы. Ещё несколько быстрых толчков – и вот он откидывает голову, бёдра его движутся, замедляясь, позволяя поймать искры оргазма.

Потная спина замирает. Тело расслабляется. Мужчина ещё несколько секунд покоится между женских ног. Ему хорошо – это видно. Ей, наверное, ещё лучше.

– Аль, ты бог, – целует она его в плечо.

Я негромко кашляю. Че Гевара деликатно мне подгавкивает – тихо, совсем чуть-чуть, но девушка, видимо, попалась со слабыми нервами: взвивается, визжит, пытается вскочить с кровати. Мужчина накрывает её телом и прижимает собой.

– Тихо-тихо, – успокаивает. И я вижу, как смуглая рука с изящными длинными пальцами скользит по её щеке.

Он оборачивается и оценивает ситуацию. Приподнимает бровь. Одним движением встаёт и одновременно прикрывает испуганную партнёршу покрывалом. Сам он не стесняется – вырастает передо мной, в чём мать родила. Красивый. Поджарый. Дух от него захватывает. Когда-то я грезила это увидеть. И вот час пробил.

Он не бог, конечно. Не Аполлон. И плечи у него узковаты, и мышцы ног не так рельефны, как могло бы быть, если бы он больше следил за собой и занимался хоть пару раз в неделю спортом. Но зато руки великолепные. И живот впалый. И то, что ниже, – тоже ничего: ещё не до конца упавшее вполне боевое орудие для поражения женских прелестей. Тех, что между ног.

– Прохорова, – обжигает он меня зеленью блядских глаз и прячет их блеск под длинными загнутыми ресницами. Отбрасывает со лба длинные пряди, почёсывает кадык, складывает руки на груди, кривит красивейшие губы, которым можно молиться и сочинять баллады, в улыбке, от которой останавливается сердце, а затем всё же отворачивается, давая полюбоваться на шикарные узкие бёдра и каменную задницу, где змеится тату тёмно-зелёного дракона. Справа. С этого ракурса мне его видно не было.

Он набрасывает халат, завязывает атласный пояс и снова оборачивается.

– Ну, здравствуй, Прохорова. Какими судьбами?

Он узнал меня, хоть не видел, наверное, года три. Сразу же узнал, хотя, когда в последний раз мы виделись, я заплетала косички и носила брекеты. Но с его памятью – я не удивлена.

– Здравствуйте, Альберт Викторович, – бормочу я, пытаясь прийти немного в себя. Всё же я не такая прожжённая и опытная девица, чтобы без смущения смотреть на голого красивого самца. Судорожно прикидываю, сколько ему сейчас. Тридцать. О, боже, всего тридцать.

– Тайна, можешь звать меня Аль. Уже как бы пора. Ты выросла. Я расцвёл.

– Аль, что происходит? – подаёт голос с кровати девушка, которая визжит. Мы о ней, кажется, забыли. Я уж точно.

– Зайка, – морщит он лоб, и я понимаю: не помнит имени, поэтому пытается выкрутиться, – у меня тут форс-мажор нарисовался. Ты бы не могла быстренько одеться и исчезнуть?

– Эта длинноногая дрянь – твой форс-мажор?! – подвизгивает на высоких нотах девушка. Она постарше меня. Лет двадцать пять, наверное. Под тонким покрывалом угадывается большая грудь и отличные формы. Скорее всего, натурщица. – Что, с временем напутал, и теперь пытаешься меня вышвырнуть, чтобы очередной красоткой заняться?

– Котик, – страдальчески закатывает Альберт глаза, – по-хорошему, ладно? Ты ж знаешь, я могу и по-плохому. Наслышана? Голой по лестнице. Да. Всем будет весело.

Девица вскакивает и начинает быстро одеваться. Я не ошиблась: у неё шикарная фигура. Но ростом она немножко подкачала. Нестандарт. Впрочем, Аль всегда любил неправильные черты, неидеальные образы. Это будило в нём тягу к достоверному изображению жизни.

– Ты даже имя моё не запомнил, козёл!

Девушка крутит задом, как мельница – лопастями, вдавливает каблуки в паркет так, что он и потрескивает, и повизгивает ей в такт.

– Ну, вот. А говорила – бог, – меланхолично бросает он ей вслед. – Какие вы, девушки, непостоянные. От бога до козла – всего шаг. Или чужие длинные ноги.

Девица гневно хлопает дверью так, что сыплется штукатурка.

– Давно ремонт делать нужно, – оглядывает он заоблачной высоты потолок с лепниной и трещинами, что разбежались, как грязная паутина, вздыхает, а затем, отвернувшись, собирает свои вещи. Начинает переодеваться. Натягивает трусы. Снимает халат. Влезает в джинсы. А затем поворачивается ко мне. Ширинка у него расстёгнута. Тяжёлый кожаный конец ремня болтается, как сытый удав.

– А ты зачем пришла, Прохорова? – оглядывает он снова меня с ног до головы. Останавливает взгляд на команданте Че. Пёс в ответ склоняет голову набок и показывает розовый язык. – Ещё и собаку с собой притащила. Взрослая же девочка. А всякую пакость тянешь в дом.

Я откашливаюсь. Набираю побольше воздуха в лёгкие.

– Помните, вы говорили…

– Стоп! – он поднимает руки вверх, и я снова любуюсь его длинными кистями и пальцами. Затем он запускает их в волосы, прогребает, пытаясь немного уложить пряди. – Тайна, раз уж ты припёрлась, испортила мне половую жизнь, выгнала Котика-Рыбку или как там её, эту Зайку… не важно, короче, то давай уже без церемоний, что ли. Ты ж меня, считай, изнасиловала взглядом. Это, считай, половой акт и степень необычайной близости. А я к тому же до сих пор помню и твоё имя, и фамилию, и лицо твоё распрекрасное забыть не сумел. Так что мы почти семья, как ни крути. Поэтому, будь любезна, на «ты» и Аль. Так проще, душевнее и сближает неимоверно.

– Хорошо, Аль, – соглашаюсь покладисто. Мне сейчас не до споров. – Помнишь, ты говорил, что если однажды мне будет очень и очень плохо, то я могу прийти. И ты поможешь.

Аль задумчиво ерошит волосы. Они у него стоят дыбом. И расчёски в этом доме не найти. Проверено. Хотя можно попытаться.

– Господи, кому я чего только ни говорил, – бормочет он. – Я хоть трезвый был тогда?

– Абсолютно, – уверяю, но сердце противно сжимается в груди: а что если сейчас он меня, как свою Зайку, спустит с лестницы?.. Что тогда?..

– Тогда ладно. Помню, – выдаёт он и хлопает ладонью по коленке. – Ты удрала от своей толстожопой тётки? Ну, помню, помню, я, Тайна. Ты ж знаешь: шутки мои плоские, язык у меня – трепло, но память замечательная. Ничто её не берёт.

– Только имена Заек не запоминаешь, – улыбаюсь я, не удержавшись от подколки.

– А зачем? Я лишним голову не забиваю. А у тебя зубки – загляденье, Тайна. Вишь, хорошая у тебя грудастая тётка. Хоть какое-то доброе дело сделала.

Он помнит. Он всё прекрасно помнит. А ещё он помнит, что я перестала ходить к нему в студию и заниматься живописью тоже из-за тётки. Ей не понравился учитель. Ей не понравился свободный дух. А ещё больше не понравился мой взгляд, что я однажды бросила на Альберта, когда считала, что меня никто не видит. Влюблённый взгляд пятнадцатилетней дурочки с буйной фантазией и несбыточными мечтами.