Мария Спивак - Кое-что об аде

— Пойми, — бормотал Филипп, — я…

— Понимаю, — спокойно и подчёркнуто жестко ответила я, высвобождаясь из его рук, — Бог плюс матерь равно святое в квадрате.

Встала, отряхнула юбку, перекинула волосы за спину и, не оглядываясь, пошла к дому. Не по тропинке, а, как здесь говорили, напрямки через ельник.

Ветки хлестали меня по лицу, корни лезли из-под земли, хватали за ноги. Я ничего не замечала, и не плакала, лишь из последних сил сжимала зубы и старалась не дышать — так больно было в груди.

Ночью, вместе с рыданиями, меня раздирал истерический смех: зачем столько пялилась в идиотские сериалы? Вот сама и угодила в терновник, ха-ха-ха! Голым задом! А Филипп-то хорош: девственник, девственник, а как пёкся, чтобы я не забеременела! Ясно теперь почему, святоша!

Утром он явился проститься, но я не вышла, сказала, плохо спала, голова болит. Но передайте — счастливого ему пути и всего хорошего, с Богом! Запятая в моём пожелании проскользнула почти не замеченной.

Что дальше? Я вернулась в Москву и яростно набросилась на учёбу в попытке что-то доказать не то себе, не то Филиппу, не то Всевышнему. Закончила школу, поступила в один из новоявленных университетов, на первом курсе вышла замуж, на третьем развелась, получила диплом PR-менеджера и, не слишком понимая, кем, собственно, являюсь по профессии, устроилась в крупное рекламное агентство и работала там, неуклонно поднимаясь по служебной лестнице. Мне повезло: моя внешность и дерзкая, злая победоносность, рожденная на далёкой лесной тропинке, почти всё делали за меня.

Я стала счастливой обладательницей однокомнатной квартиры и личной секретарши, а также прозвища у подчиненных: Зада. Сокращение, и не от задницы, а от «Восставшей из ада» — что же, по-моему, почётно. Правда, впервые узнав, я удивилась: ведь вроде бы научилась обуздывать свой характер?… Меня по умолчанию считали роковой женщиной. Мужики и правда сходили по мне с ума, но пользовалась я ими гораздо реже, чем мнилось завистливым окружающим. О Филиппе я НЕ вспоминала примерно триста пятнадцать миллионов пятьсот тридцать две тысячи восемьсот раз: столько, сколько секунд прошло с момента нашего расставания. Хотя, наверное, для чистоты отчётности отсюда следует вычесть время, потраченное на сон: во снах он являлся мне регулярно.

А потом его перевели в Москву, и он нашёл меня через Интернет. На свою же глупую голову — от такой пожирательницы мужчин, в какую я превратилась, ему было не уйти. Шучу: я никогда не покусилась бы на святое, но с первой минуты первой встречи наша страсть вспыхнула с новой, зрелой, силой, а веру к тому времени Филипп потерял. Веру в институт церкви, не в Бога, много раз втолковывал он мне после. И вскоре добровольно, без какого-либо давления с моей стороны — разве что физического, но в сугубо приятных формах — расстался с церковью, и не фигурально, а буквально: объявил об уходе, лишился сана, покинул монастырь. Я дразнила его расстригой. Слово смешное, но человеку мирскому трудно даже представить, что это значит и какими последствиями грозит. Вдобавок, католическая община в Москве была тогда не велика, а Филипп успел прославиться как «святой» священник — ходили легенды о силе его молитвы. Прихожане рыдали; братья по вере рвали на себе волосы и денно и нощно просили Господа вразумить отступника; родители сгоряча прокляли. Словом, жертва во имя меня была непостижимо огромна.

Мои ботаники, кстати, тоже не выказывали восторга по поводу нашего союза, хотя их отношение, думаю, легко поменяло бы знак, если б мы сразу подали заявление в ЗАГС, причём желательно из-за моей глубокой беременности. Что ж, пожалуй, для меня так действительно было бы лучше.

Филипп устроился в школу преподавать основы религиозных культур и светской этики; что ещё? Последняя, как мне казалось, ухмылка побеждённого Бога в нашу сторону… Филипп перевёз ко мне аккордеон («На фига попу баян», — растерянно и как бы в порядке объяснения пробормотал он, снимая его с плеча в прихожей) и мы зажили вместе так естественно, словно родились супружеской парой. Беззаботно предавались райским и земным блаженствам, пели, планировали свадьбу, мечтали о детях, внуках, большом доме. Иногда ссорились, точнее, я на него за что-нибудь нападала, ругалась, а он проводил большим пальцем мне по носу, нажимал как на кнопку и говорил:

— Всё осознал, больше не буду — успокойся, Адское существо.

Год пролетел незаметно, а потом я мало-помалу начала сознавать, до какой степени недооценила противника. Филипп вдруг стал маяться; что-то его терзало.

— Что с тобой, что с тобой, почему ты грустный? — приставала я.

Он, ласково улыбаясь, отвечал:

— Я не грустный, просто… пора бы сменить род деятельности. Нельзя же учить детей тому, во что сам не веришь.

Я, втайне понимая, что это, если не ложь, то ничтожно малая часть правды, упорно не желала видеть страшного — и бодро восклицала:

— Но это проще простого! Поступишь в институт и через два года получишь диплом о втором высшем образовании! Станешь историком или… или… да кем захочешь!

Он в ответ улыбался всё так же ласково, и гладил меня по щеке.

У меня обрывалось сердце.

Над нашими головами, сгоняя зловещие тучи, гневались небеса.

Но нам был отпущен ещё целый год, и он, несмотря ни на что, числится в моей персональной истории как год пронзительно светлого счастья. Филипп был со мной, он обнимал меня, мы любили друг друга, всякий раз как в последний, и дарили друг другу невыразимые наслаждения, те, что принято называть божественными… но они — я-то знаю! — были наши, наши, только наши и больше ничьи.

Бог, естественно, тоже это знал, и позавидовал, как у богов принято, и отобрал у меня раба своего Филиппа: мне посвящали, не тебе, Исчадие. Я хорошо помню день, когда это случилось, но дальнейшее на месяцы вперёд почти полностью стёрто из памяти, и восстанавливать, честно говоря, не хочется. Слишком больно.

И всё же вкратце: в одно кошмарное воскресенье Филипп, вернувшись с мессы, сказал, что жить со мной больше не может и причиной тому — Бог.

— Я верю в Него, и принёс вечные обеты, понимаешь? Вечные. Я люблю тебя… безумно, больше жизни, но… Я не имел и не имею права на эту любовь. Я обещан Ему, принадлежу Ему, и последнее время… пожалуйста, пойми, Ада… постоянно ощущаю на себе Его взгляд. Он будто укоряет меня и… и… жалеет… и просит вернуться… И сегодня, когда я молился, мне вдруг стало ясно: сейчас ещё можно надеяться искупить грех служением и спасти свою душу… И твою тоже, Ада — ведь мой грех падает и на тебя…

Он говорил жалким голосом, смотрел жалкими глазами — мне хотелось его ударить.

— Но тебя же не примут назад в монастырь, куда ты пойдёшь?

— Пока не знаю, посмотрим. Авось Господь не оставит. Но… я должен быть один, иначе служения не получится.

— Один? Зачем?? Неужели нельзя остаться со мной и пойти волонтёром куда-нибудь в детский дом или в хоспис или, ну, я не знаю, в дом престарелых? Чем не служение? Ты же сам говорил, что целибат установление противоестественное и лишь отвлекает от главного, потому что для нормального здорового мужчины превращается в непрерывное моление о фаллосе!

Он горестно покривил губами.

— Да, говорил. Молодой был, глупый. Хотя орган норовистый, что правда, то правда, приказам не подчиняется. Но установление извне и внутреннее побуждение — совершенно разные вещи. И я, во искупление греха, обязан отказаться от самого дорогого, что у меня есть… — Он безрадостно усмехнулся двусмысленности сказанного и пояснил: — От тебя, от нас… Это, согласись, побольше фаллоса.

— Твоего уж точно, — буркнула я, и мы оба засмеялись. Смех на секунду склеил половинки разбитой чашки, но… не было секунды страшнее ни в моей, ни в его жизни: мы оба ясно увидели, что потеряли. Уже потеряли. Навсегда.

— Не знаю, как тебе объяснить, — беспомощно прошептал Филипп, и голос его охрип, сорвался.

Его божественное, «белое», страдание разливалось вокруг и смешивалось с моим адским, «чёрным»; мы тонули, захлёбывались в беспросветно серой тоске, и в моей голове не укладывалось: для чего он это делает? Зачем подвергает меня и себя пытке? Ведь её так легко прекратить! Два слова: «Я остаюсь» — и мы вновь будем счастливы! Мы ведь счастливы вместе, счастливы? А Бог, Он далеко, Он на небе! И служить ему можно, оставаясь со мной на земле — мы ведь счастливы?

— Я никогда не был так счастлив, как с тобой, Адское существо… Но Бог не на небе, Он внутри меня, понимаешь?

Нет, я не понимала. Слишком многого он хотел от той, кого швырнул на жертвенный камень и кому перерезал горло.

Бывшие братья приняли Филиппа в монастырь, формально — разнорабочим. На самом деле он зарабатывал переводами с итальянского и польского и деньги отдавал на нужды общины, а в свободное время шёл в хоспис и там уже делал всё что ни попросят: мыл окна, чинил мебель, помогал ухаживать за больными. Я долго не желала его видеть, ненавидела, презирала, рыдала — и ждала, что с потоками слёз любовь уйдет из моего измученного организма. Но ушла почему-то ненависть, а на её место тихой сапой просочилось нежеланное понимание.