Саймон Монтефиоре - Сашенька

Пантелеймон натянул фуражку с околышем и тужурку, расшитую алым с золотом позументом, разгладил нафабренные усы и подмигнул Лале.

«Отчего это мужчины считают, что мы непременно в них влюбимся лишь потому, что они умеют заводить машину?» — недоумевала Лала, когда мотор чихнул, фыркнул и наконец ожил.

Пантелеймон ухмыльнулся, обнажив ряд гнилых зубов. Из переговорной трубы донесся его хриплый голос:

— Где же наша лисичка? Скоро у меня в машине будут аж две красавицы!

Лала покачала головой.

— Пантелеймон, поторопитесь. У нее чемодан и саквояж с эмблемами лондонского магазина. Быстро, быстро!

Последним был урок шитья на благо царя и Отечества.

Сашенька делала вид, что наметывает форменные брюки, но ей не удавалось сосредоточиться, и она постоянно колола свой большой палец. Вот-вот уже прозвенит звонок и вызволит ее и остальных институток из этой тюрьмы восемнадцатого века, из этих холодных дортуаров, столовых с гулким эхом и бальных залов с лепниной.

Сашенька для себя решила, что первая сделает прощальный реверанс, а значит, первая покинет классную комнату. Она всегда хотела быть не похожей на остальных: неважно, первой или последней, но никогда в общем ряду. Поэтому она сидела ближе всех к выходу.

Сашенька чувствовала, что ей уже тесно в стенах института, у нее были дела поважнее всяких глупостей, занимавших остальных воспитанниц заведения, которое Сашенька про себя именовала «институтом благородных тупиц». Они не говорили ни о чем другом, кроме фигур в котильоне, недавних любовных записочек от гвардейских офицеров Миши или Николаши, модных фасонов бальных платьев, а особенно о том, как подчеркнуть свое декольте. Они после отбоя бесконечно обсуждали это с Сашенькой, у которой была самая роскошная в классе грудь. Как они ей завидовали! Их ограниченность не только изумляла Сашеньку, но и приводила ее в замешательство, ибо она, в отличие от остальных, не имела ни малейшего желания выставлять свою грудь напоказ.

Ей уже семнадцать, и она больше не девчонка, напомнила себе Сашенька. Она ненавидела свою форму воспитанницы: простое белое платье из ситца и муслина, элегантный передник с накрахмаленными крылышками, в которых она выглядела еще более юной и наивной. Теперь она женщина, женщина с секретным заданием. И все же, вопреки всем своим секретам, Сашенька не могла отделаться от мысли о милой Лале, которая поджидает ее в папенькином авто, а на сиденье припасена коробка английского печенья.

Маман Соколова (ко всем преподавательницам следовало обращаться «маман») резко хлопнула в ладоши и прервала Сашенькины грезы. Маленького роста, грузная, с вьющимися волосами и низким грудным голосом, маман прогудела:

— Девушки, пора собирать шитье! Надеюсь, вы славно потрудились на благо наших доблестных воинов, которые не щадят жизни, сражаясь за государя императора и Отечество!

В тот день «работа во имя царя и Отечества» состояла в том, чтобы пришивать пояса к брюкам для простых русских солдат, которые тысячами гибли на поле боя по воле своего главнокомандующего — Николая ІІ. Трудясь, воспитанницы Института не могли удержаться от перешептывания и смешков.

Следует чрезвычайно старательно отнестись к своей работе, предупредила маман Соколова. — Плохо пришитый пояс может сам по себе таить угрозу для наших защитников, которые и без того окружены опасностями.

— Они там хранят винтовки? — шепотом спросила Сашенька у своей соседки. Остальные услышали ее вопрос и захихикали. К порученной работе все отнеслись спустя рукава.

Казалось, этот день никогда не кончится. Тягостно тянулись часы: сначала завтрак в главном зале, потом обязательный поклон огромному портрету матушки-государыни, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, дамы с пытливым взглядом и злыми губами…

Но наконец все штаны с пришитыми кое-как поясами были собраны, и маман Соколова опять хлопнула в ладоши.

Осталась минута до звонка. Но прежде чем вы покинете эти стены, mes enfants[1], я желаю увидеть лучший реверанс в семестре! А хороший реверанс — это…

— Глубокий реверанс! — хором засмеялись девушки.

— Именно, барышни. Глубокий реверанс, достойный благородных девиц. Вот вы увидите, чем выше положение дамы или девицы в обществе, тем глубже реверанс она делает, когда ее представляют их императорским величествам! Буквально до земли! Продавщицы делают книксен, вот так… — И она слегка присела. Сашенька обменялась взглядом с девушками и прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

— Но благородные дамы и девицы приседают низко-низко! Колени почти касаются пола — вот так…

И маман Соколова с невероятной ловкостью склонилась в таком глубоком реверансе, что ее колени едва не уперлись в дощатый пол.

— Ну, кто первая?

— Я! — подскочила Сашенька, схватив свои вещи: кожаный ранец с тиснением и холщовый мешок. Ей так не терпелось уйти, что она сделала самый глубокий и аристократичный реверанс, присела даже ниже, чем перед вдовствующей государыней в день святой Екатерины.

— Merci, maman![2] — произнесла она. За спиной послышался удивленный шепот сокурсниц — она считалась в классе бунтаркой. Но Сашеньке было на все наплевать. С минувшего лета. Лето перевернуло ее жизнь.

Зазвенел звонок, Сашенька уже была в коридоре.

Огляделась: высокие, покрытые плесенью потолки, начищенный до блеска паркет, люстры с яркими электрическими лампочками. Она была совершенно одна.

Ее ранец с сияющими золотом буквами — «Баронесса Александра Цейтлина» — висел у нее на плече, однако самое главное свое сокровище она бережно прижимала к груди — безобразный мешок с драгоценными томиками реалистических романов Золя, суровой поэзии Некрасова и бунтарских стихов Маяковского.

Она побежала по коридору к Гранмаман, чей силуэт четко вырисовывался на фоне толпы гувернанток и шоферов, которые приехали забрать юных благородных воспитанниц Смольного. Но было уже поздно. Двери классов распахнулись, и в одно мгновение коридор заполнился смеющимися девочками в белых платьях и белых кружевных передниках, белых чулках и белых мягких туфлях.

Подобно снежной лавине они понеслись по коридору к раздевалке. Им навстречу двинулись кучера — на длинных бородах серебрился иней, — чтобы забрать чемоданы институток. Среди них Сашенька увидела и Пантелеймона, ослепительного в своей новой ало-золотистой форме и фуражке, который, как загипнотизированный, не сводил с нее взгляда.

— Пантелеймон! — окликнула она своего шофера.

— О, мадемуазель Цейтлина! — Он стряхнул с себя снег и зарделся.

«Что так смутило известного сердцееда всей нашей женской прислуги?» — удивилась Сашенька и, улыбнувшись шоферу, сказала:

— Да, вот и я. Мой чемодан и сундук в двенадцатом дортуаре возле окна. Минуточку. Это ваша новая форма?

— Да, мадемуазель.

— Кто ее придумал?

— Ваша маменька, баронесса, — пробубнил он в ответ, тяжело поднимаясь по лестнице, ведущей в дортуары.

Сашенька задавалась вопросом: на что он так уставился — на ее ужасную грудь или слишком широкий рот? Встревоженная, она повернула к раздевалке. В конце концов, что такое внешность? Это для тупиц-институток! Внешность — ничто в сравнении с историей, искусством, прогрессом и судьбой. Она улыбнулась про себя тому, что ослепительная униформа Пантелеймона явно свидетельствует о недавнем происхождении богатства Цейтлиных.

Сашенька оказалась первой и в гардеробной. Вся эта комната чем-то напоминала сибирскую тайгу: шелковистые меха — коричневые, золотистые, белые; шапки и меховые накидки с мордочками чернобурки и норки. Она надела шубу, закутала голову в оренбургский пуховый платок, вокруг шеи обернула песцовый палантин и уже направилась к двери, когда помещение наводнили остальные воспитанницы — радостно возбужденные, с раскрасневшимися лицами. Они сбрасывали туфли, надевали сапоги и галоши, снимали со спины кожаные ранцы и закутывались в шубы, беспрестанно болтая.

— Ротмистр Пахлен возвратился с фронта. Он собирается с визитом к маме и папе, но я знаю, что он придет, чтобы повидаться со мной, — рассказывала маленькая княжна Татьяна своим удивленным одноклассницам. — Он написал мне письмо.

Сашенька уже была на пороге, когда услышала, что несколько девочек окликнули ее. Куда она так спешит; неужели не может их подождать; чем она думает заниматься сегодня? Если читать, можем ли мы почитать стихи вместе? Сашенька, пожалуйста!

У дверей образовалась толчея: конец семестра, все хотят домой. Одна институтка бранила старого потного кучера, который нес чемодан и случайно наступил ей на ногу.

Несмотря на лютый холод на улице, в вестибюле было невыносимо жарко. Однако даже здесь Сашенька чувствовала себя довольно обособленно, окруженная невидимым, непреодолимым барьером.