Анри Труайя - Крушение

— Не думаю.

— Ты пробовал?

— Да, марал бумагу в двадцать лет, но дело не пошло.

— Что, лень заела?

Николя прыснул, и в его юном смеющемся лице с ненасытным ртом, полном крепких зубов, в прищуренных от смеха глазах Александр увидел свое отражение. Казалось, что это смеется он сам. Недалеко от их столика какой-то белокурый юнец упражнялся на электрическом бильярде. Каждый раз, когда шарик задевал контакт, механизм чихал. Николя взял рюмку и, наслаждаясь терпким вкусом напитка, погрузился в свои мысли. Потом спросил:

— А знаешь, как моя мать называла тебя?

— Нет.

— Она всегда начинала со слов: «Твой негодяй отец…»!

Александр кивнул:

— Она была права. Всегда кто-то считает тебя негодяем. Вообще, жить — это мучить других. Или же надо полностью отказаться от своего собственного «я».

Это был их первый серьезный разговор. Поставив локти на стол, Николя с жадностью слушал Александра. Казалось, что он не может утолить жажду после долгого пути.

— Как это верно, то, что ты говоришь, — наконец пробормотал он. — Но тогда я еще над этим не задумывался. Надо же, ведь я тебя ненавидел! Ребенком я мечтал разыскать тебя, чтобы свести счеты.

— Ты начитался дешевых романов.

— Мать их обожала.

— Ты любил ее?

— Само собой. Только она постоянно жаловалась. Уставала на работе, болела, вот и возненавидела всех и вся.

— Значит, после ее смерти ты приехал ко мне «сводить счеты»?

— Нет. Мне хотелось пожить в Париже. Я предполагал остановиться у тебя на недельку-другую. Теперь вроде пришло время возвращаться, а я все еще здесь. И мне не хочется уезжать!

Александр был раздосадован охватившей его нежностью — она его размягчала. Он тянулся к добру так же, как растение тянется к солнцу.

— Ясно, что не хочется, — ответил он, — но ты усложняешь мне жизнь.

— Ты говоришь так из-за квартиры?

— И из-за этого тоже.

— Да, действительно тесновато. И у Франсуазы прибавилось работы. Она у тебя высший класс. Как только я начну зарабатывать, буду вам помогать. Мы сможем переехать. У меня в комнате будет книжный шкаф, глобус, подсвеченный изнутри, а может, бар, замаскированный под книжную полку? Как тебе такая идея?

— Не в моем вкусе, — ответил Александр.

Юнец, стоявший у игрового автомата, закончил играть в бильярд, ударил кулаком по ящику для монет и, загребая ногами, поплелся к выходу.

— Я бы тоже хотел разок сыграть. Ты не дашь мне немного мелочи?

Александр протянул ему несколько монет.

— А ты? — начал Николя, переминаясь с ноги на ногу, — можно сыграть вдвоем.

Александр поднялся и подошел к автомату.

— А как же Брекошон?

— Да, верно, Брекошон, — прошептал Николя и сделал первый удар.

Автомат затренькал, замигал красными, желтыми и зелеными лампочками. На стеклянной панели была изображена картинка — девушка в мини-юбке вскидывала ногу перед огромной улиткой.

— Сто двадцать! — взвыл Николя.

И тут же добавил:

— Тебе не кажется, что сегодня уже поздновато идти к Брекошону? Схожу-ка я лучше завтра.

Александр был очень доволен.

— Хорошо, завтра, — согласился он, — но чтобы уж точно.

— Теперь твоя очередь.

Александр потянул ручку автомата на себя, потом отпустил ее. Шарик запрыгал по какому-то фантастическому пейзажу, испещренному нелепыми разноцветными грибами, металлическими колокольчиками и золотыми гвоздиками.

Филипп прохаживался из угла в угол по ярко освещенной гостиной. Каждый раз, поравнявшись с закрытой дверью, за которой переодевалась Кароль, он бросал на дверь быстрый взгляд. До последней минуты его не оставляли опасения, что Кароль совсем разболеется и не сможет выйти к обеду. Однако она не захотела переносить встречу с «детьми».

Раздался звонок у входной двери. Это они. Поразительно — даже раньше времени. Филипп, к своему удивлению, почувствовал, что рад их приходу. В зловещей пустоте существования после разрыва с Кароль дети могли стать связующим звеном. Сами того не желая, они вынуждали Филиппа разыгрывать перед ними картину полного взаимопонимания с Кароль, изображать то согласие, о котором он все еще хранил нежные воспоминания. По крайней мере, в их присутствии ему верилось, что у него есть жена.

Даниэль, Дани, Александр и Франсуаза с шумом ввалились в квартиру.

— Мы встретились внизу, — объяснил Александр.

Филипп никак не мог свыкнуться с мыслью, что этот человек с нервным лицом, более близкий по возрасту и жизненному опыту к нему, чем к его дочери, действительно его зять. Верно ли, что, женившись на молоденькой, можно помолодеть самому? В свое время, беря в жены Кароль, Филипп в это верил. Теперь-то он понял, что трюк не удался. Нельзя безнаказанно жульничать с возрастом. Рано или поздно прожитые годы обрушатся на тебя тяжелым грузом. Филипп поймал себя на том, что ненавидит Александра за то, что тот обманом проник в мир молодежи. Живот Даниэлы выпирал все сильнее. Она гордо выставляла его вперед, и это казалось Филиппу смешным. На каком она месяце? На шестом или на седьмом?.. Над свободным красновато-коричневым платьем высилась смешливая детская головка. «Младенец в младенце», — говорила Кароль. Даниэль с довольным и гордым видом по-хозяйски опекал жену. Филипп сухо приложился к щеке сияющей юной матери. Потом повернулся к Франсуазе. Отсутствие Жан-Марка нарушало семейную идиллию. Всякий раз, встречаясь с дочерью и младшим сыном, Филипп испытывал не дававшее ему покоя чувство потери. Но появись вдруг Жан-Марк перед отцом собственной персоной, он в гневе выставил бы его за дверь.

— Кароль ужасно простужена. Она с трудом может открыть глаза, — предупредил Филипп.

— Правда? Как жалко! Но мы хоть сможем ее повидать?

Кто это произнес? Впрочем, не имеет значения. Все расселись, Аньес принесла аперитив. Разговор перескакивал с одного на другое. И тут в гостиную вошла Кароль. Бледная, слабая, невесомая, в затемненных очках, она была одета в черное платье, которое делало ее еще более стройной. У покрасневших ноздрей она держала малюсенький платочек.

— Только не надо меня целовать, — сказала она, умело понизив голос. — Я стала прибежищем всех возможных микробов. Особенно вам, Дани, надо поберечься.

Филипп умилился, видя, что она, несмотря на недомогание, приветлива с детьми. Тем более с чужими. Временами, наблюдая, как Кароль изливает свое очарование на окружающих, Филипп сомневался в ее ненависти к нему. И не терял надежды снова ее завоевать. Когда-то Филипп так часто ей изменял! Из любопытства, из любви к приключениям. Сейчас он бы все отдал за то, чтобы Кароль опять принадлежала ему. Перед этой юной публикой Кароль улыбалась Филиппу, ласково говорила с ним. А он, подыгрывая ей, словно переносился на пять лет назад, к началу их супружества. У него появилось странное ощущение праздника. За столом Филипп сидел напротив Кароль. Ее хорошее настроение передалось и ему. Желая блеснуть перед ней, он принялся с юмором рассказывать о деловой встрече с прижимистыми американскими клиентами у себя в конторе, очень натурально передразнивал их акцент. Кароль сняла очки. По ее глазам Филипп догадался, что она довольна, и отнес это на свой счет. Аньес подала обед. Утка с оливками благоухала. Монтраше 1959 года оказалось восхитительным. Да, вечер удался на славу. Даже Даниэла с ее лучистой улыбкой и жизнеутверждающим животом, на которую Филипп избегал смотреть с тех пор, как ее фигуру обезобразила беременность, даже она не так раздражала его, как обычно, когда его взгляд случайно натыкался на нее. Пользуясь паузой в разговоре, Даниэль принялся расхваливать своего преподавателя философии, некоего Коллере-Дюбруссара. В первый же день учебного года этот неординарный человек покорил учеников оригинальностью своих воззрений и дружелюбием, с каким их излагал.

— Понимаешь, — продолжал Даниэль, обращаясь к отцу, — в прошлом году в выпускном классе у нас уже было немножко философии. Но что там мог преподать наш старикан Потье?! Просто смех! Здорово, что нам повторяют курс заново. По крайней мере, теперь-то я отлично подковался. Я считаю так: кто не проходил философии, тот будет вечно хромать в жизни.

— У меня не было философии, но что-то я не чувствую себя хромым, — рассмеялся Филипп.

— Ну конечно, папа! Но все-таки, когда знаешь философию, тебе по-другому видится опыт, накопленный человечеством. Ты переживаешь его более осознанно и глубоко.

Даниэль говорил с таким пылом, что Дани млела от восторга, забывая о еде.

— Одно плохо, — вмешался Александр, — у каждого философа существует своя концепция. Ты же не станешь разрываться между сотней теорий, когда придет время применить к себе, например, опыт отцовства?

— Я выберу ту, которая, по моему мнению, будет больше всего соответствовать реальной жизни.