Явдат Ильясов - Пятнистая смерть

— Ну?

— Ну, отправился я в становище. Духи провожать пошли, чтоб зверь не напал. Дома — гам, гвалт. Где был, где шишка? Я рассказал — так итак. Приехал старик из саков заречных. У него тоже шишка была, только на правой щеке. Показал я ему дорогу. Помчался заречный в чангалу, вскарабкался на дерево. Ждет. Вот и духи явились.

— Ну?

— Опять пустились они в пляс. Одноглазый кричит: «Старик, ты здесь?» «Здесь». «Слезай, без тебя скучно». Пляшет заречный. Но когда у них, заречных, путный плясун попадался? Ворочался, ворочался, словно коряга в узком протоке, — надоело Одноглазому. «Не ладится у тебя сегодня, дед, говорит, — дрянь ты, старик, — говорит, — убирайся отсюда, пока жив, говорит, — да шишку свою не забудь». И прилепил мою шишку к левой щеке заречного. Была у человека одна шишка — стало две.

— Ну? — Спаргапа, разинув рот, смотрел на отца, ожидая продолжения.

— Ну и все. — Белый отец не выдержал и расхохотался. Его поддержали десятки здоровенных глоток. И лишь тогда догадался юный Спаргапа, что его просто дурачат. Догадался — и обиделся.

Ночь. Охотники, выставив охрану, улеглись на попонах, разостланных у огня, а кое-кто прикорнул и прямо на траве.

Пламя костра постепенно сникало, опадало к земле. Вслед за отступавшим светом на поляну двинулся влажный мрак. Он тихо выплывал из-за кустов, осторожно сжимая круг и все тесней охватывая уменьшающийся бугорок огня.

Едва перестала звучать человеческая речь, темнота огласилась кличем и плачем обитателей чангалы. Ухал филин. Не верьте печальному зову его — за скорбью филина прячется жестокость. Надрывисто мяукал хаус — камышовый кот. Над угасающим костром, точно соглядатаи звериного царства, метались летучие мыши. Где-то далеко-далеко коротко и хрипло рявкнул тигр, и на всю чангалу отчаянно и жутко заверещал смертельно раненый кабан.

Скрылась добрая Анахита. Низко на юго-востоке, у Козерога, страшно загорелся предвестник несчастья злобный Кейван-Сатурн.

В сердца стражей, только сейчас беззаботно смеявшихся у жаркого костра, медленно и неотвратимо, подобно серой гадюке, вползающей в шатер пастуха, закрадывалась тревога.

Ох, тоска. В темных дебрях неискушенного разума слабо, точно просвет в непроглядных тучах, брезжило сознание человеческой неустроенности. Хищные звери. Черная хворь. Откуда все это, зачем это все?

То один, то другой страж поднимался беспокойно, подбрасывал в костер сучья и ветви, всматривался при свете загудевшего пламени в неподвижные лица спящих. Только убедившись, что все на месте, что он не покинут, не оставлен, с ним — товарищи, соплеменники, сак умиротворенно ложился в пахучую полынь.

Терпите. Опирайтесь, как путники в бурю, друг на друга, один на всех и все на одного — и обретете силу противостоять Пятнистой смерти, что глядит, ощерив клыки, пристально, с неумолимостью убийцы, из угрюмой чангалы.

…И опять — утро.

Саки, обнаженные до пояса, пали на колени, обратили к солнцу очи — и оно ободряюще протянуло к ним теплые лучи.

Словно ветви приземистых деревьев, взметенные мощным порывом ветра в одну сторону, в едином взмахе поднялись наискось десятки рук. Черно-синие в сумрачном свете чангалы, они резко выделялись на ликующе-розовом поле сияния, все ярче разгоравшегося на востоке.

Остро звякнул, задребезжал, мягко загудел медный гонг. И медленно поплыл к горизонту хрипловатый, гортанный, низкий, как гул урагана, рыдающий от избытка радости, напряженно колеблющийся голос жреца.

Хвала тебе, Митра. Ты взошел, засверкал, как всегда. Пятнистая смерть может убить одного Наутара.

Сто и тысячу Наутаров. Но кто убьет бога Митру, само лучезарное солнце? Пока ж не погаснет солнце, не погибнет и сакский род.

Белый отец отозвал сына за куст.

— Для чего я взял тебя с собой? Старайся понять. Не поймешь пропадешь. Скажу напоследок: слушайся Томруз, Хугаву слушайся. Ясно? Прощай.

Старый вождь прижал на миг сына к плечу, оттолкнул, с юношеской ловкостью вскочил на лошадь. И был таков Белый отец.

Шестерка уцелевших собак, наконец, разгадала хитрую уловку хищницы. У бугра, заросшего ежевикой, собакам удалось сообща навалиться на Пятнистую смерть. Разбойница очутилась в капкане из шести клыкастых пастей.

Попалась?!

С ревом подскочила Пятнистая смерть кверху на пять локтей. С визгом грянулась Пятнистая смерть сверху вниз, на поляну. Упала на спину, подмяла собак под себя. Пасти разомкнулись. Пятнистая смерть совершила длинный прыжок и с маху одолела крутой бугор.

Пока псы обегали препятствие с двух сторон — не дать хищнице увернуться, обогнув возвышение! — зверь взлетел в новом невообразимом прыжке, теперь уже обратном, и кинулся к реке, стремясь оставить гончих далеко за собой.

Устала Пятнистая смерть — ей не пришлось сегодня подкрепиться горячей кровью. Она укрылась в гуще гребенчука, торопливо облизала грудь и бока.

Собаки приближались. Она хорошо слышала их прерывистый лай и визг, переходящий в жалобный скулеж — гончие тоже неимоверно утомились. Псы уже не пугали чудовище — краткий отдых вернул ему добрую часть иссякших сил.

Но до Пятнистой смерти вдруг дошли отовсюду иные, более страшные звуки: шум, треск, топот, гвалт, сердитые возгласы людей. Окружена. Что делать? Уничтожить собак. Без собак люди, как без глаз — попробуй отыщи лукавую хозяйку чангалы в топких зарослях, раскинувшихся на много дней пути. Легче найти блоху в шкуре верблюда.

Пятнистая смерть подтянулась, угрожающе ворча.

Пятнистая смерть напрягла мышцы упруже и тверже виноградной лозы.

Пятнистая смерть легко, как птица, вспорхнула на перистый ясень.

Собаки, тесня друг друга, подступили к дереву. И гигантской бело-желтой, в черных цветах, невиданной бабочкой пала на них Пятнистая смерть. Пестрая молния!

Две гончих забились с переломанными хребтами. У третьей во всю длину было вспорото брюхо. Четвертая, с разорванной глоткой, судорожно, как обезглавленная курица, кувыркалась в молодой осоке. Пятая и шестая шлепнулись в мутную заводь.

И тут в правый бок Пятнистой смерти, расщепив ребро, воткнулась оперенная стрела.

Человек?

Хищница зарычала — стонуще, с болью, и повернулась с такой быстротой, что казалось — она и не шевелилась, так и стояла тут сейчас, мордой к лучнику.

Вторая стрела продырявила левое плечо убийцы.

Дрожь ярости пробежала по узорчатой шкуре Пятнистой смерти — как частая рябь по осенней воде, осыпанной желтыми листьями, как ледяной порывистый вихрь по меху пестрых выгоревших трав. Будто глубоко под кожу хищнице запустил хобот железный овод.

Не сводя с охотника злобно сверкавших глаз, разбойница захлестала хвостом о бока, вытянула шею над самой землей, выгнала спину, припала к траве.

Спрятав когти, она коротко перебирала вздрагивающими лапами, словно играющий котенок.

Человек отшвырнул трехслойный лук, выдернул из глины копье.

Он упер тупой конец оружия в круто вывернутую ступню отведенной назад правой ноги, намертво впился в древко, прижал его для верности к выдвинутому вперед согнутому левому колену.

Так напряженно сжался, перегнулся и скорчился человек, что стал похожим на корягу, из которой косо торчит в сторону прямая голая ветвь.

Скрестились с беззвучным лязгом, брызнув горстью искр, как два ножа, два ненавидящих взгляда.

Эй, берегись!

Пятнистая смерть стремительной эфой-змеей распрямилась в прыжке, сгустком огня полыхнула над влажной лужайкой, горячей бронзовой глыбой обрушилась на человека.

Старая эра. Год пятьсот двадцать девятый. Рим, возникший на семи холмах, пока что томится под властью этрусков и не смеет даже мечтать о великих завоеваниях. Лишь через двести лет покорит Согдиану пьяный деспот Искандер Двурогий. О гуннах Атиллы еще и слуха не было, а нашествие Чингисхана — дело столетий столь отдаленных, что человеку страшно в них заглянуть.

Но уже давным-давно облупилась зеркальная облицовка египетских пирамид, простоявших к тому времени три долгих тысячелетия, и эпоха фараона Хеопса кажется ветхой, непостижимой уму, сказочной древностью. И уже давно появились жадность, жестокость и глупость. Знать накопила огромный опыт истребительных войн и грабежей. Вряд ли кого удивишь кандалами и батогами.

Однако, существует не только насилие — издревле крепнет противодействие ему. Есть разум. Есть труд. Есть борьба за лучшую долю. Народ Лагаша сверг царя Лугальанду.

Вельможа Ипусер, спрятавшись от мятежников в катакомбах, торопливо писал: «Воистину, чиновники убиты. Зерно Египта сделалось общим достоянием. Свитки законов судебной палаты выброшены на площадь».

«Рабы восстали, принялись дома разрушать, господ своих продавать, проливать их кровь», — сетовал хеттский правитель Телепин.