Жан-Поль Энтовен - Парижская страсть

В конце концов я понял, что Аврора, несмотря на свою молодость, опытная женщина и знает жизнь не только с парадной стороны. Она путешествовала. Она зарабатывала небольшие деньги, позируя для журналов мод. У нее были манеры женщины, привычной к роскоши. Она любила оперу, скорость, фотографию, чучела животных. Кроме того, у нее была гибкая, изменчивая натура, которой она пользовалась везде в свое удовольствие. Никто не мог бы угадать, видя и слыша ее, происхождение каждой из черточек, которые делали Аврору — Авророй.

Однажды около Версаля, когда мы проходили мимо цветочного магазинчика, она мне сказала, что работала там несколько лет назад, приложив палец к моим губам в знак того, что больше ничего не хочет рассказывать. В следующий раз, когда я увлек ее в Рим, она уверила меня, будто никогда там не бывала. Но, к моему удивлению, она вела меня, какой бы квартал я ей ни показывал. Я помню, как однажды она обменялась несколькими фразами по-польски с антикваром, который пришел ко мне, чтобы провести экспертизу бронзы Бари. Где она выучила этот язык? Она уклонилась от ответа. И в моей голове факт, что она умеет говорить по-польски, стал реальностью, такой же осязаемой, как белизна ее кожи и форма ее губ. Я имел дело с женщиной, чье кокетство прикрывалось вуалью таинственности. И с этим ничего нельзя было поделать. Эта завораживающая игра светотени делала ее для меня еще пленительнее.

В Париже она жила в маленькой квартирке возле Трокадеро — приходить к ней она мне запретила. Сказала, что нуждается в убежище. В месте для нее одной, где можно было бы дуться или грустить. Я мог бы рассердиться за это недоверие, но ссориться мне не хотелось. Позже Аврора нашла средство меня успокоить, перебравшись ко мне. Она перенесла ко мне свои платья, парики, метроном, китайскую ширму и украшения. Она проводила здесь целые недели, потом внезапно исчезала на один-два дня, убеждая меня, что мне беспокоиться не о чем. Я не беспокоился. Я доверял ей. И у меня быстро появился вкус к этой загадочной близости.

Никто не влюбляется только потому, что предмет любви действительно этого достоин. Наоборот, некая сила, дабы убедить нас в существовании любви, этого супернаркотика, наделяет человека, помимо его желания, волшебной властью, а затем указывает нам на него перстом. Потому, что внешность Авроры изначально соответствовала моему идеалу женщины, и потому, что мое воображение наделяло ее всеми мыслимыми совершенствами, она с каждым днем казалась все более прелестной. Она принимала мою страсть как должное, не считая себя обязанной на нее отвечать. Это постоянно выпадающее зеро без конца подталкивало меня к разорительному увеличению ставок.

А ведь стоит человеку догадаться, какое место он занимает в воображении влюбленного, — и никакие хитрости и усилия уже не нужны. Достаточно заставить другого беспокоиться — и он станет легкой добычей. В наших отношениях именно так все и было, и Аврора поняла это. Она приняла свою избранность сначала с удивлением, потом привыкла. Вскоре она уже считала мою любовь к ней чем-то естественным и неизменным.

Она имела право по своему капризу предлагать, брать, сомневаться. Она решала, когда быть нежной, а когда отказаться от всякой нежности. Она уступала или вырывалась. Иногда мне казалось, что она — моя, а иногда — что она недосягаема. Я предоставлял всему идти своим чередом. Я жаждал — а вода уходила у меня меж пальцев. И такой порядок вещей, с которым я ничего поделать не мог, давал мне уверенность в том, от чего я отказался уже давно, но что вновь овладевало мной в ее присутствии. В течение этих нескольких дней в Гранд-отеле все происходило быстрее, я острее ощущал это. Как будто оболочка моя истончилась до того, что вот-вот должна была лопнуть — чтобы я слился с гибельным миром.

Авроре сразу понравился этот итальянский пейзаж. Она обожала убранство и мраморные статуи отеля. Радостная, она бегала по этим потертым лестницам, которые скользили по склону холма к порту. Обстановка этого места подходила для нее. Окружение для богатых. Аллеи, окаймленные мимозой и акациями. Бар, где стены были увешаны портретами забытых актрис. Иногда, вечерами, с террасы нашей комнаты мы смотрели на звезды, и она напевала мелодии вроде «Qui sais» или «I donʼt belong».[1]

Жанр романса больше всего соответствовал ее взгляду на мир — взгляду смертника, чей приговор лишь отсрочен; в романсах всегда отстаивают свое право на страсть, которая обернется бедой. Ее голос становился еще пленительнее, когда она приступала к большим оперным ариям. Это был чистый и радостный голос, который в драматических местах внезапно приобретал более низкие ноты.

Каждый ее жест под моим взглядом был исполнен грации, и я не мог оторвать глаз от ее тела. Я был очарован чеканной тонкостью ее рук, ее дыханием, ее ногами, крупинками песка, которые прилипали к ее коленям. Я был покорным каждому ее движению. И ее дыханию, когда она засыпала. И ее коже, которая, казалось, сливалась с дрожащим на солнце воздухом, похожим на тот, который веет над дюнами пустыни. Около нее я впервые испытал чувство, о котором ничего не знал и которое преображает каждую частицу материи. Если бы мой дух предпочел увлечься чем-нибудь другим, руки Авроры, возможно, показались бы ему когтистыми лапами Химеры.

Мы покинули Париж в конце июня, вечером, как будто убегали от жаркой печи. Я не помню, чья это была идея, ее или моя, но мы более не в силах были там оставаться. Нужно было ехать немедленно, сменить климат, убежать от лихорадки, которая много ночей подстерегала нас. Через час мы ехали на юг. Сами не зная, куда именно. Аврора вела машину. Я зажигал ей сигареты. Я чувствовал, что она беспокоится, и сам тревожился, и это беспокойство нас сблизило, а потом развеялось от скорости и ветра. Утром торговец произведениями искусства купил у меня акварель Мари Лорансэн из коллекции моего отца. Денег должно было хватить на несколько недель. А там будет видно.

Когда мы прибыли в Везлэ, она пожелала там заночевать. Гостиница рядом с собором нам показалась приветливой. Там, в пустынной столовой, нам подали ужин, а потом нашу комнату наполнил гром колоколов, очень звучный в летнем воздухе. Этой ночью, когда Аврора спала, произошло событие, с которого, как я и поныне считаю, по-настоящему началось все то, чему суждено было случиться.

Сначала меня разбудили стоны. Аврора видела сон, и сон ее беспокоил, но я не мог угадать, наслаждается она в нем или мучается. Потом эти стоны стали болезненными, и, когда я попытался разбудить ее, чтобы прервать кошмар, Аврора засмеялась — я никогда еще не слышал, чтобы она смеялась так нагло-вызывающе. Там, во сне, она бросала вызов. В конце концов она открыла глаза. При виде меня она сделала движение, будто пыталась защититься. Как будто я был ее врагом. Я постарался ее успокоить. Придя в себя, она подошла к открытому окну и рассказала мне свой сон.