Артем Литвинов - Пылающая комната

Даншен спросил Криса про его отношения с женщинами.

— Они все суки, — равнодушно ответил музыкант, — Я видел несколько хороших, но, видишь ли, если баба хорошая, то спать с ней совершенно невозможно. Вот у меня было три жены и все стервы. И вообще, с женщинами можно только спать, больше они ни для чего не годятся.

Даншен приподнял брови. Стараясь сгладить ситуацию, памятуя о том, что среди читателей шестьдесят процентов — прекрасный пол, он поинтересовался, что же его так не устраивает в женщинах. Крис задумался на секунду и ответил:

— Им все время нужны деньги, а если ты им отказываешь, то они начинают ныть про любовь. Как они тебя любят и все такое. Терпеть я этого не могу. Наверное, есть те, кто этого не делают, но я их не видел.

Тут журналист, понимая, что теперь каждая девушка или женщина, прочитавшая статью, будет уверена в том, что она и есть та единственная, которая спасет несчастного Криса от его одиночества, задал следующий вопрос, достаточно деликатный, но необходимый. Он спросил, кого из своих женщин Крис любил больше всего. Крис пожал плечами, откупорил бутылку и в очередной раз плеснул и себе, и собеседнику в стакан.

— Никого. — ответил он, — я вообще никого из них не любил. Я даже не знаю, что это такое.

Он сказал это так жестко, что Даншен понял — тему надо закрывать.

На вопрос об его скандальной репутации, Крис буркнул только: «Что хочу, то и делаю, ты мне что ли указывать будешь?» и как-то заскучал. Даншен решил, что собеседник закрывается и пора уходить, но Крис вдруг решительно щелкнул кнопкой «Запись» на диктофоне.

— Давай поговорим без этой вертушки, — проговорил он, наклонясь через стол и глядя Даншену в глаза.

Даншен кивнул головой, приготовившись слушать. Крис, убедившись, что собеседник весь внимание, отодвинулся.

— Мне все надоело, — заявил он. — Понимаешь, все. Пить больше не могу, баб глаза мои бы не видели, даже подраться не хочется. Тоска смертная. Девки беспрерывно в постель лезут. Пьянки эти идиотские. А ширяться я не хочу. Я видел, что бывает, спасибо, мне не надо. — он помолчал, свирепо стиснув губы. — Ты умный мужик, ты меня поймешь. Скучно мне. Все надоело.

Он опустил голову и принялся вертеть в руках нож, лежавший на столе. Вид у него внезапно сделался совсем детским. Даншен молчал, ожидая, что же будет дальше. Крис поднял на него глаза.

— Слушай, иди ко мне работать, а? — Даншен от неожиданности чуть не поперхнулся виски. — Ты вроде хороший парень, не то что эти, — тут он произнес уже совсем непечатное ругательство, — Умный, образованный… Будешь у меня, ну, чем-то вроде менеджера по развлечениям. Давай? Может, ты что придумаешь, а то, понимаешь, мне… ну как тебе сказать… Мне чего-то не хватает. Я сам не знаю чего… — он силился подобрать отсутствующие слова, щелкал пальцами, а Даншен смотрел с жалостью на этого адреналинового наркомана, погибающего без того особого огня в крови, который дает только риск. — Слушай, я тебе заплачу, — заторопился Крис, видя, что собеседник молчит, и назвал сумму, о которой Даншен мог только мечтать. Журналист подумал: «А что я теряю?».

— Хорошо, — сказал он. — Я согласен.

Горький запах миндаля в доме. Генри любит его, что позволяет мне сразу определить, что ушел он недавно. Я был рад, что не столкнулся с ним. Он дал мне поручение, которое оставило по себе не слишком приятные воспоминания. Я не только был в тюрьме, я еще и спускался в тюремные подвалы. Начальник этого заведения заказал гороскоп одного из своих заключенных. Странно, что такой разумный и проницательный человек, каким мне показался, господин Торн, способен всерьез относиться к гороскопам, составленным Генри. Впрочем, насколько я знаю, они друг друга не видели, и заказ он дал по телефону, иначе он бы непременно передумал и отказался. Достаточно взглянуть на Генри, чтобы понять, что его предсказания также лживы, как и его улыбка. Он требует, чтобы я разговаривал с ним по-французски, не только в присутствии посторонних, но, даже когда мы остаемся одни или рядом находится только Хэлен, по уши занятая уборкой и прочими домашними делами. Раньше такого не было, мы говорили по-английски. Генри всегда считал наш родной язык варварским и повторял, «тем хуже, что на нем теперь говорит весь мир». Я думаю, разумеется, хуже для мира.

В тюрьму Ф*** я принес гороскоп какого-то заключенного, о нем, со слов Генри, было известно лишь то, что заключен он пожизненно. На меня был заказан специальный пропуск, но пришлось еще и позвонить предварительно. Я пришел в тюрьму к 10 утра, как и было условленно, то есть как велел мне Генри. Он разбудил меня и, бросив папку на стол, сказал: «Пойдешь к Торну, отдашь ему это, да не забудь спросить, перевел ли он деньги». После чего он вышел и заперся в своей комнате. Мы поссорились, потому что я сказал, что больше не могу сидеть здесь, в этом доме, купленном три месяца назад, не имея права выйти на улицу. Когда мы жили в центре города, я по крайней мере пользовался большей свободой. Он намеренно запрещает мне выходить, объясняя это тем, что соседи вокруг только и ждут, чтобы сунуть нос в наши дела, тем более их привлекают слухи о его необычной профессии или, точнее, способе зарабатывать себе на жизнь. Это неправда, соседи здесь ничем, кроме себя, не интересуются и, по-моему, здесь их просто нет. За все время, что мы тут живем, я видел в окно только одну девочку, дважды в день прогуливавшуюся со спаниелем по окрестностям.

На проходной меня ждал охранник. Он спросил не Марлоу ли моя фамилия и, получив подтверждение, повел меня по узкому темному коридору, которому, казалось, не будет конца, затем мы вышли на лестницу, поднялись на три этажа и снова пошли по коридору с множеством дверей по левую руку и полным отсутствием окон или даже намека на них. Лампы давали настолько отвратительное освещение, а воздуха было так мало, что у меня в глазах потемнело, наконец, мы остановились перед бронированной дверью, охранник позвонил, и мы вошли. Господин Торн поднялся мне навстречу и поприветствовал меня с той любезностью, которой я никак не ожидал от человека, занимающего столь ответственный пост в столь мрачном месте. Он предложил мне кофе и я, боясь его обидеть, согласился. Кофе он готовил сам, себе в большой чашке, а мне как гостю в настоящей кофейной чашечке. Судя по седине в его волосах, его возраст несколько превышал изначально предполагаемый мною. На вид ему было лет пятьдесят, он был крепко сложен и довольно высокого роста, его лицо постоянно сохраняло серьезное, но не жестокое выражение. Он взял у меня папку с заказом и положил ее в стол. Я вспомнил, что должен спросить его о деньгах, но вдруг почувствовал себя страшно неловко.