Паскаль Лене - Последняя любовь Казановы

– У графа Вальдштейна на службе три дюжины мужланов, – извиняющимся тоном произнес шевалье, – но эти негодяи думают только о том, как бы напиться да что-либо украсть, и при этом дерзят напропалую, если кто-либо осмеливается прервать их безделье.

– Они вполне обоснованно мстят за свое рабство, – пылко вступилась за слуг красавица Демаре.

Мадам де Фонсколомб лишь улыбнулась, подняв глаза к небу. Казанова же, ошеломленный этим необычным заявлением, не нашел, что ответить. Тем более что теперь он и сам не знал, подпадет ли под обаяние этой Юдифи, или, вопреки всему, останется в лагере тиранов. Похоже, что, следуя по стопам Олоферна, почтенный шевалье совсем потерял голову.

Замок Дукс насчитывал не менее сотни комнат, бессчетное число залов, салонов, кабинетов и других помещений. Однако эта достойная принца обитель была на самом деле не более чем холодным лабиринтом, где, вполне возможно, скитался невидимый Минотавр – личное привидение почтенного Валленштайна, прежнего хозяина этих мест.

Жилым теперь считалось лишь то крыло замка, что было ближе к деревне. В свои редкие визиты в имение предков граф Вальдштейн решительно пренебрегал величественным наследием прошлого и ничем особенно не интересовался. Казанова же чувствовал себя здесь не гостем или знакомцем графа, а одним из множества томов в библиотеке, навсегда забытых молодым Вальдштейном. Настоящую страсть граф испытывал только к лошадям и охоте, ради них пренебрегая даже прекрасным полом. Его дружба с Казановой, жившим единственно ради женщин и книг, не имела твердой основы и потому не могла быть долгой. Но любезный, хотя и легкомысленный наездник был человеком чести. Из уважения он выделил Джакомо небольшие покои в замке, присвоил звание библиотекаря, ставившее его немного выше домашней прислуги, и назначил жалованье в пятьсот дукатов, сведшее на нет честолюбие обездоленного венецианца.

Казанова был слишком стар, чтобы отправиться на поиски новых приключений. Он предчувствовал, что свой жизненный путь окончит здесь, в этом огромном доме, словно созданном для того, чтобы вместить в себя его бесконечное одиночество. И он принял решение навсегда остаться здесь, ожидая смерти с благоразумием, помогавшим ему влачить свое существование. Чтобы занять себя, он принялся сам себе пересказывать свое прошлое. Так он мог заново прожить каждый его миг. Стопка исписанных им тетрадей все росла и была абсолютно бесполезна, поскольку их все равно предстояло сжечь. Сохраниться эти тетради могли лишь в том случае, если бы он почему-то о них забыл или смерть застигла его врасплох.

Отметив шесть недель назад семидесятидвухлетие, Казанова, однако, умудрился сохранить пылкое сердце, и его воображение оставалось по-прежнему живым. Достаточно было одного взгляда на юную Демаре, чтобы старый Джакомо внезапно ожил, как вновь воспламеняются плохо погасшие угли. Обворожительная Полина затмила призраки, плотной толпой населявшие ледяное безлюдье замка, а прелести молодой женщины, ее изящество и очарование вмиг заполнили множество пустующих альковов.

В эту ночь Казанова спал глубоким, но беспокойным сном. До самого утра ему мерещилось, что он преследует разных женщин, и все они были похожи на Полину, ибо все как одна были обольстительны; вместе с ними спящий счастливец все время оказывался в различных ситуациях, соответствующих различным периодам его бурной жизни: в приемной монастырской обители, в одной из комнат на постоялом дворе, в оперной ложе… Он беспокойно ворочался в постели, созерцая непрестанно менявшиеся перед его внутренним взором времена и страны. За одну ночь великий возлюбленный побывал почти во всех местах своего счастливого прошлого.

Так же, как и в жизни, любовные приключения во сне отнюдь не утомляли его, и каждый новый натиск, предпринятый им по отношению к очередной красавице, лишь удваивал силы этого атлета. Проснулся он на рассвете и подумал, что еще слишком рано для того, чтобы идти приветствовать старую даму, сладко нежившуюся на подушке в своем ночном чепце, как, впрочем, и для того, чтобы любоваться кружевным бельем ее молодой компаньонки. Рассудив так, он в одиночестве отправился в парк выгуливать свое распалившееся воображение, как граф Вальдштейн каждое утро выводил на поводке своих лошадей.

Проснувшись, мадам де Фонсколомб позавтракала в своей комнате в компании хозяина и аббата. Полина, сославшись на легкое недомогание, к завтраку не явилась.

– Похоже, здоровье вашей маленькой цареубийцы гораздо нежнее, чем те взгляды, которые она проповедует, – заметил Джакомо.

– Теперь четыре или пять дней она будет находиться под влиянием луны и плохого настроения, – пояснила в ответ старушка.

– Бог слишком облагодетельствовал женщин, и, спохватившись, время от времени посылает им небольшие неприятности, – заметил ее собеседник.

– Способность зачать и породить новую жизнь – это, напротив, наибольшая из милостей, которыми Господь пожелал их наделить, – возразил аббат.

– Боюсь, сей предмет может вовлечь нас в бесконечные пререкания и даже вызвать к жизни скучные рассуждения, – пошутил шевалье.

– Навряд ли вы можете судить об этом, ведь у вас нет детей, – нравоучительно парировало духовное лицо.

– То есть я могу судить гораздо лучше, чем кто бы то ни было, – ответил, подтрунивая, Казанова.

– Так вы все же являетесь отцом? – с любопытством спросила мадам де Фонсколомб.

– И отцом, и дедом, и даже тем и другим одновременно, по крайней мере, один раз такое, мне кажется, случалось.

Мадам де Фонсколомб от души расхохоталась над таким заявлением, сочтя его пустым фанфаронством, а престарелый распутник склонил голову и опустил глаза, демонстрируя небывалое раскаяние, долженствовавшее подтвердить признание в кровосмесительных связях.

Оскорбленный аббат хотел было немедленно покинуть общество людей, которые вели разговоры на такие скандальные темы, но мадам де Фонсколомб удержала его, заверив, что мсье Казанова всего лишь пошутил, добавив при этом, что гораздо умнее некоторые вещи пропускать мимо ушей, не останавливая на них внимание.

Тут мсье Розье, умевший, кажется, все на свете, явился, чтобы причесать старую даму, после чего они отправились на прогулку.

При этом Казанова поддерживал мадам де Фонсколомб под руку, а мсье Розье старался держаться поблизости, чтобы помочь достойной даме преодолеть лестницу, спускавшуюся двумя крыльями в парк. Внизу ступени образовывали нишу, выложенную ракушечником и укрывавшую мраморное изваяние старика, – в котором, по правде говоря, не было ничего почтенного, кроме патриаршей бороды, и который держал на своих мускулистых руках обнаженную красавицу. Нимфа, как положено, заливалась слезами – то ли оттого, что ее соблазнили, то ли оттого, что этого, напротив, не случилось.