Пароль: чудо (СИ) - Ковальска Лена

К слову сказать, переезд в твой город, Лия, был нужен и отцу, и матери. От этого зависели их контракты, их заработки. Напомню, что мои родители — кудесники международной политической кухни — были лучшими в своем классе и не последними людьми в мире. И если им стала необходимость переехать в Пермь, где, кстати, уже успел ранее поработать мой отец, значит, необходимость эта зиждилась на трех великих китах их жизни: политике, деньгах, власти. Они были профессионалами и без труда могли отыскать перспективу там, где другие ее не видели.

Они одними из первых в переломный период эпохи Ельцина и Гайдара начали осваивать внезапно открывшиеся рынки России. Пользуясь неприкрытыми позициями, встав на Голгофу и прикинувшись Христом, они скупили по бросовой цене пищевые производства в России. Моя мать наладила продажи за границу.

В основном всем управляла она — умная, но беспринципная женщина. Отец слишком любил ее, чтобы спорить, но зачастую их конфликты начинались именно с ее вероломных шагов. Она была амбициозна и не любила Россию. Он был честен и Россию любил. Если бы не ее активность, мой отец продолжал бы преподавать, взращивая дипломатов и переговорщиков. Но моя мать настаивала на его участии во многих ее авантюрах, и он уступал.

Можно сказать, что мы нашли первую конфликтную точку пересечения их наследия во мне. Я не любил Россию. Я не мог ее полюбить. Не могу сказать, однако, что я люблю свой родной Краков. Всё-таки я предпочел бы жить в США. Итак, я не любил Россию, но был честен. Я не был амбициозен, но я был своевольным и увлекающимся, как моя мать. Я был горяч сердцем как она и выдержан характером, как отец.

Итак, я оказал сопротивление родителям, выразив им свое недоверие в планах касательно моего будущего. Исключительно из необходимости отстаивать до конца свою точку зрения, я забрал свои документы и сам подал их в ближайшую к дому школу. Вряд ли я думал о перспективах, но я устал отвечать чьим-то ожиданиям и отныне собирался сам отстаивать свои намерения. К 15-ти годам я выглядел на 20, по классам же соответствовал предпоследнему, 9-му.

Знаний я получал мало, но в школу ходил с удовольствием — скорее больше наблюдать, как и чем живут простые люди, чем учиться. Так как я закончил занятия музыкой и перестал временно изучать языки, у меня появилась масса времени на книги, поэзию и прочие хрестоматийные вещи, казавшиеся моим товарищам по школе неумной нелепостью. Именно тогда, в 9 «А» школы № 175 я понял, что игнорируемые мною ранее простые люди, из самых заурядных и даже неблагополучных семей — тем не менее люди интересные и даже глубокие. Мое общество с детства было так старательно отфильтровано, что у меня была совершенно иная система мышления, привычка думать, приоритеты, манера говорить. К этому возрасту я уже окончательно избавился от польского акцента в речи, и никто не задавал мне лишних вопросов. Окружающие меня сверстники были на год старше меня, и большая часть из них была дворовым середнячком, выпивающим после школы на стадионе «Парма». Однако, со свойственной им простотой они принимали и меня, и мой чудной образ. Никто не собирался бить меня за длинные волосы или франтовство. Они посмеивались над моим несоразмерным ростом и порой, на уроках, вставляли колкости меж похвалы учителей. Однако колкости эти звучали по-доброму, и я не понимал, как эти люди, так спокойно принимавшие мою нестандартность, могли избивать после школы других, посмевших прийти не в образе, присущем району Мотовилиха.

В начале 1990-го я познакомился с Нилом Шатовым. Забавная фамилия, как у одного из героев романа Достоевского «Бесы». Уже тогда я писал вирши и политические заметки, зарабатывал свои первые деньги на публицистике и использовал псевдоним Р. Раскольников. Свою любовь к Достоевскому мы с ним открыли друг другу на Олимпиаде по русской литературе, проводимой в школе № 180. При его худобе и малом росте, слегка кудрявых светло-каштановых волосах и моем росте, темно-русой шевелюре, его тонком голосе и моей басовитости, мы едва ли не напоминали Онегина и Ленского в раннем общении. Он сразу приглянулся мне, а я однозначно произвел сильное впечатление на него. Когда я представился Раскольниковым, а он — Шатовым, мы враз нарушили тишину класса едва сдавливаемым смехом. С тех пор мы стали друзьями. Уже потом я узнал, что глубина его голубых глаз была так чиста и очаровала меня с первого взгляда оттого, что сам Нил был чище любого озера, его миновало все черное и бесчестное, что было в этом мире. Я искренне обожал этого парня. Позднее я узнал, что у него тройной порок сердца и еще три серьезных диагноза, названия которых я забыл. Он рассказывал, что к его 13 годам врачи окончательно перестали понимать, как он до сих пор жив. Он был умен, здраво рассуждал о литературе, увлекался ездой на мотоцикле и увлек этим меня. На следующий же день после первых проб вождения байка, моим родителям было объявлено о необходимости помочь мне купить железного коня, и после пары традиционных сделок на услуги с моей матерью, я получил нужную мне сумму.

Наша дружба росла. Мы с Нилом пропадали на ночных тусовках, и я довольно быстро освоил байк. Порой он попадал в больницу, и тогда я, встревоженный, ходил навещать его. Он всегда шутил, говоря мне: «Хо, приятель, мне всего 15, а врачи обещали, что я буду жить до 20!» Конечно, врал.

То было время побед. Нил каждый день жил как последний, и жил эти дни также ярко и весело, смешливо, без тормозов, как и я сам. Однажды я пригласил его к себе, в наш этаж. Я так называл наше семейное гнездо. Я помню, и ты изумилась, глядя на совершенно невероятное жилище, отделанное по последней европейской моде. Мой отец, когда я представил его Нилу, видя его обескураженный взор, сказал тогда, что он сам, поутру выходя из спальной комнаты, не всегда понимает, где он — в Four seasons или на улице Фурманова, в Перми.

— Раскольников, ты что — миллионер? — спросил меня Нил, и я долго смеялся.

*****

Нил познакомил меня со своими друзьями. С ними он иногда выпивал, несмотря на запреты врачей, и постоянно тусовался в страшном, "потрепанном" баре с отвратительной музыкой и двумя сортами пива. Из крепких напитков там были лишь водка и настойка на клюкве "Кунгурская".

Я уже пробовал алкоголь к моим 15-ти, и вино вполне располагало, однако выпивал я редко. Мало-помалу я обратил внимание, что вокруг нас с Шатовым вились парни, мужчины и каждый из них демонстрировал мягкие манеры, был внимателен и стремился угостить нас выпивкой. Так постепенно я догадался, что Нил предпочитал мужчин. Это не вызвало во мне ровным счётом никакого предубеждения.

Иногда Шатов перебирал с выпивкой, а я, ругая его за неосмотрительность и невнимание к своему здоровью, увозил его домой на такси, оставляя мотоциклы прямо в фойе бара. Потом возвращался за ними и отгонял их под окна моего дома.

Однажды мы с Нилом сидели у меня, на балконе, и он говорил о какой — то чепухе. Потом вдруг внезапно он спросил, был ли у меня секс. Я признался, что нет, и такого случая не представлялось, что мне только 16, и я не тороплюсь. Тогда он задал вопрос, как я отношусь к сексу с мужчиной. Я улыбнулся, понимая, куда он клонит и сообщил, что я отношусь к сексу с энтузиазмом, быть может и к сексу с мужчиной также, но главенствующим вопросом мне представлялся не пол, а привлекательность, быть может, сильное чувство, которое поспособствует моей практике. С этих пор он поглядывал на меня все смелее, его глаза блестели все ярче. Он делался глуп и горяч, а я смеялся над ним — его намерения были мне понятны. Несколько раз — вот конфуз — он прикасался к моей руке, но я мягко осаждал его.

Летом к нам домой приехала моя сестра, с подругой, оставив мужа и сына в Екатеринбурге. Они приехали на девичник, к знакомой. Сестра никогда не любила меня так, как в моем представлении любят сестры. Она считала меня «лишним в семье». Мои первые десять лет жизни, когда мы не знали друг друга, миновали как сон, а подростком я бесил ее своими остротами. Как только я оказывался в кругу ее друзей, все внимание переключалось на меня, и она, как центр тусовки, уходила на второй план. Она очень злилась.