Крылья (СИ) - Градова Элина

— Я там немного похозяйничала, — говорит, возвращаясь с кружкой. От неё исходит лёгкий пар и ягодный аромат, — клюква в морозилке нашлась. Будешь пить морс. Отставляет бокал на тумбу и забирает термометр,

— Ну, вот, — показывает, — уже тридцать семь с копейками, а вчера чуть за сорок не зашкалил. Напугал…

Помогает сесть. Не ожидал, что так ослабну, но сесть смог бы, наверное, и сам. Хотя, так приятны Ксюшкины прикосновения, её забота, болел бы и дальше. Она взбивает подушки, мостит их одну на другую и устраивает поудобней.

— Не обожгись, — кружку протягивает. Потом, на её лице мелькает сомнение,

— хотя, погоди. Опять уходит на кухню, отливает в другой, пробует сама,

— вот, теперь не так горячо, — возвращается ко мне и подаёт, — пей, тебе полезно. Сама рядом садится, страхует.

Беру обеими руками, странная внутренняя дрожь то ли от слабости, то ли от усталости, пугает, что могу выронить бокал из рук. Горячее кисло-сладкое питьё приятно согревает горло, наслаждаюсь…

Напился… Откидываюсь на подушки, почти счастлив. Ксюха, как фея — волшебница, материализовалась и спасла. Правда, неловко, что в таком виде застала, не люблю демонстрировать свои слабости никому, а уж, ей в особенности не собирался… Чувствую, ещё и в туалет приспичило, так некстати. Снова сажусь, в глазах мушки чёрные кружатся. Ксюха смотрит сначала с недоумением, потом с пониманием,

— Пойдём-ка вместе, дружок.

Помогает подняться, подставляя своё плечо, придерживает за талию. Ползём. Открывает дверь.

— Дальше, я сам! — не хватало ещё тебе поучаствовать.

Отпускает недоверчиво.

— Справлюсь, здесь узко, дальше стены не упаду, — шучу.

— Назад соберёшься, зови! — приказывает, не давая времени смутиться.

Обратно ползём таким же манером. Помогает улечься, спасительница моя… А я ведь, почти ненавидел её за то, что отшила меня тогда в десятом классе. Ох, и бесила. Казалась такой надменной стервой. Как сейчас помню, волновался, храбрости набирался, когда говорил, что люблю её с первого класса, ощущение ужасное даже спустя столько лет… А она, хмыкнула, развернулась на своих каблуках, только бросила напоследок: ну и люби, мне то, что? Я-то, не люблю, — рассмеялась холодно… Кто бы мог подумать, что вот так нянчиться со мной будет? И не стерва, совсем… Как же с ней легко, как естественно… Что бы делал сейчас, если бы не она?..

— Ксюнь!

— А?

— Как ты очутилась здесь?

— Мне твоя благоверная ключи оставила, поручила за цветами следить… А, я недисциплинированной оказалась, забыла напрочь, вчера только спохватилась… Вот и прибежала. Смотрю, а здесь ещё один цветок вянет, — смеётся, — хорошо, хоть вообще, вспомнила, — посерьёзнев, — могла и опоздать…

— Спасибо, Ксюш, я теперь твой должник.

— Никакой не должник! Это — мой долг, тебя спасать, я же доктор, всё-таки, — пожимает плечами. А меня тоска такая накрывает сразу: всего лишь долг…

Видимо над мимикой надо поработать, читает прямо с лица,

— Ладно, вижу, устал уже, — гладит меня по руке, поднимается, — сейчас ещё одна процедура, и в покое тебя оставлю.

Распаковывает флакон, вставляет в крышку наконечник от системы, потом, осторожно становится ногой на край дивана, чтобы меня ненароком не задеть, и подвешивает его на гвоздь, вместо картины. Гляжу снизу-вверх, как у неё футболка задирается и открывает манящее тело. Узкая полоска светлой, почти белой кожи, до покалываний в кончиках пальцев, уверен, мягкой и бархатистой. Прижаться бы сейчас губами, мягкость эту почувствовать и нежность. Так и представляю, какая она тёплая, трепетная… Опять горю, теперь уж, не знаю, отчего. Ксюха, спускается,

— Давай-ка руку.

Она так осторожна, словно, я маленький, испугаюсь или нервничать буду. А я и нервничаю, но не от капельницы, и пугаюсь только от того, что уйдёт сейчас, останавливаю,

— Ксюнь, посиди ещё.

— Посижу, конечно, а ты, отдыхай…

Беру её за руку и держу, какой же это кайф, не хочу отпускать, не хочу засыпать, а глаза сами закрываются…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ксения

Заснул болящий мой. Флакон пустеет, осторожно высвобождаю руку… не почувствовал, спит…

Вторая ночь в кресле проходит спокойно, если не считать Сашкиного, разрывающего душу, кашля. Он даже не просыпается, температура тоже около нормы. К шести утра ломит уже всё тело, ухожу к себе. Падаю на неразобранный диван: Боже, какое блаженство вытянуться во весь рост, незаметно засыпаю…

Три часа нормального сна в горизонтальном положении, а затем, душ, приводят меня в норму. И хочется уже выглядеть по-другому. Не крашусь, конечно, просто, освежилась, волосы подобрала поприличней, а не это осиное гнездо, да и футболочку глазу поприятней подыскала. Ничего особенного… да ну, себе-то зачем вру? Особенная футболка, но не идти же к нему росомахой опять, тогда-то думала, что нет никого. А, потом, испугалась, не об этом мысли были…

Тихо вхожу, спит ещё солнце моё обросшее. Лицо расслаблено, температуры нет. Так же тихо удаляюсь, мысленно загоняю себя в рамки: не твоё это солнце, не твоё! Успокойся…

Переключаю голову на практические мысли. Надо бульон сварить, очень надеюсь, что проснётся голодным. Это было бы хорошим знаком для нас.

Пока варится курица, пришлось за ней ещё до магазина метнуться, думаю свои невесёлые мысли… Ох, Петровский, Петровский, что ж ты со мной делаешь-то? Почему навязался на мою непутёвую голову. Разве за этим я сбежала? Мне же покой нужен, тихая норка, в которой отсижусь незаметно, восстановлюсь морально, а потом, словно бабочка из куколки вылуплюсь для новых чувств. Ну, или так и закуклюсь, не важно… Почему ты всё портишь Петровский? Зачем смотришь вишнями своими мокрыми так красноречиво, зачем за руку берёшь? Ведь я ж, не статуя каменная, я живая! Что мне дальше с тобой делать?..

А, дальше, как только полегчает тебе, Санька, или ненаглядная Катеришна твоя явится, обижайся не обижайся, я уйду и носа не покажу больше в вашем жилище. Незачем всё это, не судьба!

Прислушиваюсь внимательно, не услышу ли кашля с нижнего этажа. Да, нет, звукоизоляция, всё-таки, какая-никакая есть, не слышно. Да и кашлять полегче стал мой герой, отхаркивающие помогают, и с антибиотиком, вижу, что не ошиблась…

Наконец-то, сварилась курица, бульон, концентрированный крепкий, думаю, понравится. Направляюсь с кастрюлей привычным маршрутом.

— Ксюш, ты? — спрашивает довольно бодро, как только вхожу в дверь.

Не спишь, родной, значит, уже полегче тебе…

— Я, Сань, конечно же… Ты, как? — сначала на кухню.

— В, душ очень хочу, — доносится следом, — сил нет… Можно, Ксюнь?

— Ну, если сил нет, куда ж тебе в душ, — смеюсь.

— А, без душа, совсем помру, — жалобно.

— Ну, может и прав, смыть всю болезнь, к чертям собачьим, но надо глянуть на тебя сначала, — сразу заметно, герой мой к жизни возвращается, на всякий случай, кладу ладонь на лоб, — жара не чувствую.

Боже, как не хочется убирать руку, не представляешь… Убираю, словно преодолевая магнитное притяжение, а он поймал в свою и к губам подносит и целует, мягко, нежно, а меня через кожу будто током пробирает, и смотрит в глаза, прямо вглубь. Взгляд пронизывает до души, до самых пяток пронимает. Не могу оторваться, отвернуться, будто приклеили. Столько в этом взгляде невысказанного, запретного… Наконец, вырываюсь из магнетического плена, перескакиваю глазами на постель, на стену, куда угодно, с трудом отнимаю руку от его губ, надо, чем-то её занять срочно, беру лейкопластырь с тумбочки,

— Давай, Сань, катетер заклеим, и в душ иди, если надо, помогу, — прилепляю к коже торопливо, чтобы не заметил дрожащих рук.

Опускает взгляд со вздохом,

— Постараюсь сам…

Поднимается, слежу за состоянием, вроде не ведёт его, на всякий случай, добавляю,

— Не запирайся…

— Ко мне придёшь? — оборачивается, а у самого чёртики в глазах прыгают. Повеселел мой герой, это хорошо.