Гай Крисп - Инвектива против Марка Туллия Цицерона

Гай Саллюстий Крисп родился в 86 г. до н.э. в Амитерне, в Сабинской области (к северо-востоку от Рима), в состоятельной всаднической семье, имевшей собственный дом в Риме. Как и Цицерон, Саллюстий получил образование в столице и выдвинулся благодаря своим способностям. Не склонный к военной карьере, он начал заниматься литературой и государственной деятельностью.

Саллюстий был квестором в 55 или 54 г. и, не пожелав добиваться избрания в курульные эдилы, стал плебейским трибуном в 52 г.

В 50 г. цензоры Луций Кальпурний Писон и Аппий Клавдий Пульхр исключили Саллюстия из сената за якобы безнравственный образ жизни, но скорее всего как цезарианца. В 49 г. Цезарь добился вторичного избрания Саллюстия в квесторы на 48 г. и тем самым возвратил его в сенат.

Во время гражданской войны 49-45 гг. Саллюстий стоял на стороне Цезаря и руководил в Иллирике военными действиями против помпеянцев, но потерпел поражение. В конце 47 г. он был избран претором на 46 г. Под началом Цезаря 1 декабря 47 г. отправился в Африку; в 46 г. он захватил на острове Керкине, у берегов Африки, большие запасы зерна, собранные там помпеянцами, чем способствовал победе Цезаря; он также ведал снабжением войск.

Цезарь по окончании претуры Саллюстия назначил его наместником (proconsul cum imperio) вновь образованной провинции Новая Африка и дал ему три легиона. Саллюстий грабил провинцию столь беззастенчиво, что ему по возвращении в Рим грозил суд за лихоимство (de repetundis); от суда его будто бы избавил сам Цезарь.

После убийства диктатора (15 марта 44 г.) – возможно, уже по окончании своего наместничества в Новой Африке – Саллюстий, понимая, что его политическая карьера окончена, удалился в построенную им великолепную усадьбу и посвятил свой досуг работе над историческими трудами, которую в 35 г. прервала его смерть в возрасте 50 лет.

(1) С тяжелым сердцем и негодуя терпел бы я твою хулу, Марк Туллий, если бы знал, что твоя заносчивость преднамеренна, а не вызвана твоим душевным недугом[1]. Но поскольку я не вижу в тебе ни меры, ни умеренности[2], то отвечу тебе, чтобы ты, если и получил какое-то удовольствие, говоря обо мне дурно, перестал его испытывать, дурное выслушивая.

Где мне жаловаться, отцы-сенаторы, кого умолять, когда я вижу, что государство отдано на разграбление и становится добычей любого наглеца? Римский ли народ? Да ведь он настолько развращен подачками, что готов торговать собой и своим достоянием[3]. Или вас, отцы-сенаторы? Но ваш авторитет – посмешище для отъявленного негодяя и преступника: где бы Марк Туллий ни находился, он защищает законы, правосудие, дело Государства[4] и перед всеми нами действует так, будто он лишь один остался из окружения прославленного мужа Сципиона Африканского[5], а не является найденышем, приехавшим из муниципия и только недавно ставшим гражданином нашего Города![6]

(2) Или поступки и высказывания твои, Марк Туллий, действительно никому не известны? Не жил ли ты с ранних лет так, что не видел ничего позорного для себя в том, что явилось бы предметом влечения кого бы то ни было?[7] Точнее, не ценой ли своего целомудрия совершенствовался ты у Марка Писона в своем безудержном красноречии?[8] Поэтому ничего удивительного нет в том, что ты позорно торгуешь тем, что самым постыдным образом приобрел.

Но, если не ошибаюсь, предмет твоей гордости – твой блестящий дом: нечестивая и запятнавшая себя клятвопреступлениями жена[9], дочь – соперница матери, для тебя более приятная и покорная, чем это допустимо по отношению к отцу[10]. Самый же дом, оскверненный насилием и грабежами, – зачем приобрел ты для себя и своих родных?[11] Ты, очевидно, хотел напомнить нам, до чего теперь всё дошло, если ты, гнуснейший человек, стал жить в доме, принадлежавшем прежде прославленному Публию Крассу.

(3) И вот, несмотря на это, Цицерон все-таки утверждает, что был в собрании бессмертных богов и прислан оттуда как страж нашего Города и граждан, а не как палач[12], – он, добывающий себе славу на несчастьях государства! Как будто истинной причиной пресловутого заговора не был твой консулат и государство не было растерзано именно в то время, когда ты был его стражем![13]

Но, насколько я могу судить, ты больше гордишься теми решениями, касающимися государственных дел, которые по окончании консулата принял вместе с женой Теренцией, когда у себя дома вы выносили приговоры на основании Плавциева закона[14] и ты осуждал одних заговорщиков на смертную казнь, а других карал денежным штрафом, когда один строил для тебя тускульскую, другой – помпейскую усадьбу, третий покупал дом[15], а кто не мог дать ничего, тому грозило злостное обвинение: он, дескать, пытался осаждать твой дом[16] или строил козни против сената,- и вот насчет него ты наконец дознался[17].

(4) Если мои обвинения ложны, отчитайся: какое имущество ты получил от отца, насколько умножил его, ведя дела в суде[18], на какие деньги приобрел дом, выстроил тускульскую и помпейскую усадьбы, потребовавшие огромных расходов? Если же ты об этом умалчиваешь, то кто может усомниться в том, что богатства эти ты собрал, пролив кровь сограждан и принеся им несчастья?[19]

Однако, если не ошибаюсь, новый человек, арпинат, из окружения Марка Красса[20], подражает ему в доблести, презирает распри между знатными людьми, одни лишь интересы государства принимает близко к сердцу, ни угрозами, ни благорасположением не позволяет отвлечь себя от правды; он – сама дружба и сама доблесть души.

(5) Да нет же – ничтожнейший человек[21], проситель, заискивающий перед недругами, а друзей склонный оскорблять, стоящий то на той, то на другой стороне, не сохраняющий верности никому, ничтожнейший сенатор, наемный защитник в суде[22], человек, у которого нет ни одной неоскверненной части тела: язык лживый, руки загребущие, глотка бездонная, ноги беглеца; то, чего из стыдливости не назовешь, тяжко обесчещено. И, будучи именно таким, он еще смеет говорить: «О счастливый Рим, моим консулатом творимый!»[23]

Твоим консулатом творимый, Цицерон? Наоборот – несчастный и жалкий, раз он подвергся жесточайшей проскрипции[24], когда ты, вызвав потрясения в государстве, принуждал всех честных людей, охваченных страхом, склоняться перед твоею жестокостью, когда всё правосудие, все законы зависели от твоего произвола[25], когда ты, отменив Порциев закон[26], отняв у всех нас свободу, сосредоточил в своих руках право жизни и, смерти.

(6) Мало того, что ты совершил это безнаказанно; даже при одном упоминании об этом ты разражаешься упреками и не позволяешь людям забывать об их рабском положении. Ну, хорошо, Цицерон, допустим, что ты кое-что и совершил, кое в чем и преуспел, но достаточно и того, что нам довелось испытать. Даже слух наш станешь ты утомлять своей ненавистью, не давая нам покоя несносными речами?

«Меч, перед тогой склонись, языку уступите, о лавры!»[27]

Как будто ты, облаченный в тогу, а не вооруженный, совершил все то, что прославляешь, и между тобой и диктатором Суллой было какое-либо различие, кроме лишь обозначения верховной власти![28]

(7) Но зачем мне много говорить о твоем высокомерии? Ведь Минерва обучила тебя всем искусствам[29], Юпитер Всеблагой Величайший допустил в собрание богов[30], Италия доставила из изгнания на своих плечах[31]. Скажи, молю тебя, Ромул Арпинский, выдающейся доблестью превзошедший всех Павлов, Фабиев, Сципионов[32] – какое место занимаешь ты среди наших граждан? Какая борющаяся сторона в государстве тебе по душе? Кто тебе друг, кто недруг? Против кого ты прежде злоумышлял, тому теперь прислуживаешь[33]. По чьему почину ты возвратился из изгнания в Диррахии, того преследуешь[34]. Кого называл тиранами[35], их могуществу способствуешь; тех, которые тебе казались наилучшими, называешь теперь безумными и бешеными. Дело Ватиния ведешь в суде[36], о Сестии злословишь[37], Бибула всячески поносишь и оскорбляешь[38], Цезаря восхваляешь. Кого ты сильнее всего ненавидел, тому больше всего и покоряешься[39]. Стоя высказываешь о делах государства одно мнение, сидя – другое[40]. Этих поносишь, тех ненавидишь, жалкий перебежчик, которому не доверяют ни те, ни другие!