Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 5

Председатель.— Вам впоследствии не встретилось какое-нибудь обстоятельство, которое бы заставило вас изменить эту точку зрения?

Хвостов. — Нет, до меня дошли сведения, что у Комиссарова нет никаких денег, что ему нечем жить — он все пропил. Потом мне говорили, что этот человек опасный в смысле знания скандальных тайн, близких ко двору, и т. д., что нельзя ли что-нибудь сделать в виду его несчастного положения, в смысле материальном, и чтобы он не был опасным человеком для разоблачения неприятных подробностей, которого я совсем не желал и считал долгом по возможности избегать. Повидавшись предварительно с Комиссаровым, который принес покаяние и говорил, что он погибнет, я испросил ему высочайшим докладом пенсию, кажется, в 3.000 руб. из сумм департамента полиции, и, кажется, потом он меня упросил еще, чтобы я испросил разрешения считать его уволенным, согласно его прошению.

Председатель. — Так что вы руководились в этом отношении побочными соображениями, а не тем, что вы ошиблись относительно его личности?

Хвостов. — Я не мог этим руководиться, потому что, придя ко мне гоголем, он просил потом прощения и признал сам, что, будь на моем месте, себя бы прогнал.

Председатель. — Что вам известно о перлюстрации частной переписки?

Хвостов. — Мне известно, что такая лавочка тайного советника Мардариева существовала в Петрограде. Раньше, еще будучи правителем канцелярии министра, я знал, что этим занимается тайный советник Фомин. Но я не обратил внимания на это дело, потому что меня поразила совершенно глупая постановка дела. Каждый день или каждое утро я получал пакет от Мардариева с 5-ю перлюстрированными письмами, не имевшими никакого государственного значения. На меня это производило впечатление чего-то подлого, что мне было совестно читать. Но в интересах охранения спокойствия государства я там ничего не получал, разве иногда получал интересные сведения, касавшиеся какого-нибудь злоупотребления — жалобы на губернатора и т. д., но таких сведений было очень мало. В числе перлюстрированных писем я нашел и свои письма. Когда я был министром юстиции, я узнал, что это стоит довольно много денег,[107] и нашел, что это слишком большая роскошь иметь г. Мардариева, чтобы перлюстрировать письма министра юстиции или других сановников. Я несколько раз говорил товарищу министра, заведующему полицией, что перед началом будущего года необходимо войти в обсуждение этого вопроса и что мне хочется этого Мардариева упразднить. Но приступить к этому вопросу я не успел.

Председатель. — Как вы относились к денежным тратам и ассигновкам на эту часть?

Хвостов. — Ассигновка была по смете департамента полиции на содержание этого Мардариева. Очень было трудно заняться этим делом, так как у меня было много более важных с государственной точки зрения вопросов.

Председатель. — Я позволил себе задать этот вопрос потому, что вы, кажется, исхлопатывали ассигновку на Мардариева?

Хвостов. — Есть письмо за моей подписью? Я этого не помню.

Председатель. — Да, есть.

Хвостов. — Очень трудно было брать на себя ряд вопросов, не познакомившись с делом. Нужно было подробно изучить дело и войти со всеподданнейшим докладом. По более острому делу каждый министр, прежде чем пойти, должен был окопаться. Сам я Мардариева уничтожить не мог. Я должен был войти с всеподданнейшим докладом и, если бы я вошел со всеподданнейшим докладом, я бы мог похоронить дело.

Председатель. — 107.000 рублей — это была стоимость перлюстрации ежегодно. На известные его императорскому величеству управления вы предлагали департаменту общих дел отпустить под расписку тайного советника Мардариева 13.000 рублей.

Хвостов. — Значит, тайный советник Мардариев кушал из этих 107.000 рублей? Когда это было?

Председатели. —17 сентября 1916 года. Так что к вам, изо-дня в день, на квартиру приносили от Мардариева несколько писем?

Хвостов. — Мой служебный кабинет и квартира — то же самое. Всегда вся почта, которая непосредственно отправлялась к министру внутренних дел, направляясь на квартиру, при чем секретные пакеты вскрывались самим министром, в числе этих пакетов был и пакет Мардариева.

Председатель. — Что же вы делали с этими письмами? Ведь они были в двух экземплярах?

Хвостов. — В двух — потому, что бывший министр внутренних дел Штюрмер непременно просил меня вторые экземпляры препровождать ему. Я запечатывал их в пакет и отправлял Штюрмеру, а другой экземпляр или уничтожал, или передавал директору канцелярии Писаренкову, который спрашивал, что с ними делать, и я говорил: «уничтожьте».

Председатель. — Вы не делали никаких распоряжений в связи с этими письмами?

Хвостов. — Нет. Может быть, одно только и было. Мне помнится, что это было о каких-то не особенно красивых поступках симбирского губернатора. Это письмо я мог передать в департамент общих дел для сведения.

Председатель. — Вы не знаете, ваши экземпляры передавались в департамент полиции?

Хвостов. — Этого я не думаю. Я был уверен, что они не передавались.

Председатель. — Скажите, когда в первый раз пришел к вам Мардариев, был некоторый, так сказать, ритуал в представлении его министру внутренних дел?

Хвостов. — Как представлялся он, я не помню. Я только помню, что он некоторое время ко мне не являлся, тогда я его вытребовал и спросил его, почему он не появляется. Оказывается, он продолжал носить письма к Штюрмеру. Желая познакомиться с этим делом и желая знать, какая тут важная надобность иметь эту перлюстрацию, я напомнил ему, что со дня состоявшегося указа он должен был меня считать министром внутренних дел и мне приносить все то, что он представлял прежнему министру. На это он сказал, что он не получал указаний от его высокопревосходительства Штюрмера. Я ему говорю: «Вам и не нужно указаний, а вам нужен только указ».

Председатель. — Каким образом, относясь отрицательно к перлюстрации, вы все-таки сделали некоторый выговор чиновнику за то, что он слишком поздно к вам явился?

Хвостов. — За то, что он представлял Штюрмеру, а не мне. Я думал — не хочет ли Штюрмер совсем от этого меня избавить; я бы, конечно, был ему благодарен, если бы был вправе от этого избавиться.

Председатель. — Мардариев не предъявлял указа о перлюстрации, не оставлял вам копии или подлинника?

Хвостов. — Нет, я больше его не видел.

Председатель. — Посмотрите, пожалуйста, эти два документа (показывает). Как вы представляли себе законность укоренившегося порядка?

Хвостов. — Я слишком был ошеломлен моим назначением, чтобы думать об этом. Я думал, что это как-нибудь пройдет. Я не ожидал, что мое пребывание будет (слава богу) так кратковременно.

Председатель. — Ваши товарищи знали о перлюстрации? Пользовались ею?

Хвостов. — Я думаю, что нет. Я не слыхал, чтобы они получали. Некоторые вещи рассылались по департаментам самим Мардариевым, потому что я вспоминаю, что там, где был вопрос о каком-нибудь преступном деянии, там иногда на некоторых перлюстрациях было написано: «Копия препровождена в департамент полиции».

Председатель. — Так что для вас было совершенно ясно, что перлюстрация никакого государственного значения не имела?

Хвостов. — Никакого. Я выражал полное мое негодование и поражался, что производится такая глупая вещь.

Председатель. — Вам не приходилось говорить со Штюрмером и Протопоповым и выяснять их точку зрения на перлюстрацию?

Хвостов. — Со Штюрмером не надо было говорить, потому что раз он этим интересовался, то, значит, он придавал этому важное значение, а с Протопоповым не стоило об этом говорить. Я нашел некоторые перлюстрованные письма моего брата — сенатора Алексея Алексеевича Хвостова, где он писал о Штюрмере своему зятю Волжину. Я это передал моему брату.

Председатель. — А в ваш единственный доклад, как министра внутренних дел, вы не привозили бывшему царю перлюстрированные письма?

Хвостов. — Нет. Я бы мог, конечно, привезти, чтобы посмешить государя.

Председатель. — Какое было отношение к перлюстрации товарища министра, заведывавшего департаментом полиции?

Хвостов. — Никакого. Они получали. Но я не знаю, где им было отведено помещение.

«которая», надо: «которое».