Фулканелли - Тайна соборов

Получение Философского Камня — цель Великого Делания. Излишне даже говорить, что современные химические методы тут непригодны. Философский Камень, отмечает один из замечательных знатоков алхимии XX в. Пьер Дюжоль, писавший под псевдонимом Магофон, существует сразу в нескольких мирах, и поле взаимодействия должно покрывать все эти миры. Катализатором процесса является некая сила, вызываемая алхимиком. «Способность излучать эту силу (или преобразовывать в неё космические энергии) отличает алхимика от простого смертного, — пишет Дюжоль. — Тело алхимика обладает некоей невещественной структурой, ответственной за передачу этой энергии на материальный уровень».

Однако подобная структура нужна не только при получении Эликсира (Философского Камня), но, что немаловажно, и при его принятии. Попытки представить Эликсир бессмертия каким-то сверхзамечательным лекарством — а такое мнение встречается и в трудах алхимиков, не говоря уже о писаниях шарлатанов, — вызывает протест, как и всякое сведение сакральных истин к простым банальностям. В действительности принятию Эликсира должно предшествовать нравственное совершенствование вкупе с практикой мистического созерцания.

Первое указание на этот счёт, дошедшее до нас из глубины веков, принадлежит алхимику II в. н. э. Болосу: «Люди, которые в неразумном стремлении пытаются изготовить лекарство, исцеляющее душу и освобождающее её от всяких невзгод, не отдают себе отчёта в том, что идут к своей погибели» (Festugière D.P. La Révélation d'Hermes Trismegiste. Т. 1. L'astrologie et les sciences occultes. — Paris, 1986, p. 260–261).

Представление же об алхимии как о пути спасения, предполагающем совершенное знание о Боге, связано с именем Зосимы Панополитанского (III в.).

Адепт, приступающий к Великому Деланию, успокаивает ум, умеряет страсти; совершенное же знание о Боге, добываемое путём интуитивного прозрения, способствует образованию бессмертного зародыша, т. е. той самой невещественной структуры, которая и приводит к успешному завершению Великого Делания.

Роберт Фладд, в частности, утверждал, что «…Христос есть краеугольный камень алхимического храма, а также таинственный порошок проекции, трансформирующий основные субстанции, с которыми он соприкасается. Становление Христа в каждой человеческой душе представляет Великую Работу…» (Мэнли П. Холл. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии. — Новосибирск: Наука, 1992, с. 396).

О направленности адепта к Творцу всего сущего говорит в своих комментариях к серии старинных алхимических рисунков, известных под названием «Mutus Liber», Пьер Дюжоль (Магофон): «Стремление создания к своему создателю может благоприятно сказаться на установках алхимика, так как свет проистекает от Бога». (Limojon de Saint-Didier. Le Triomphe hermétique préc. du Mutus Liber avec une hypotypose explicative de Magophon. — Paris: Denoël, 1971, p. 28). При этом он добавляет, что упорный и зачастую опасный труд алхимика сам по себе сродни молитве.

Тут, однако, возникает деликатный вопрос: насколько алхимическая традиция совместима не просто с религией, а именно с христианством. Ведь было бы нелепо отрицать гностические корни алхимического знания. Но и отцы церкви отличали истинный гносис от лжеименного. Алхимики, как это ни покажется странным на первый взгляд, во многом опирались на патристическую литературу и даже объявляли некоторых христианских богословов (Фому Аквинского, Альберта Великого) своими соратниками. Здесь не место обсуждать, действительно ли алхимические произведения, приписываемые перу этих богословов, написаны ими самими. Во всяком случае, было бы странно приписывать их людям, относившимся к алхимической традиции враждебно или даже неблагосклонно.

Алхимики и христианские богословы использовали схожий аллегорический язык. Так, например, вода обозначала Святого Духа и одновременно человеческую природу Христа. Кстати, многие (не все, разумеется) непонятные — зачастую кажущиеся нарочито непонятными — выражения в трудах алхимиков нетрудно расшифровать, обратившись к богословским работам того времени.

Но главное даже не в этом. Главное — в важном отличии алхимических воззрений от гностических (при всём многообразии гностических систем) и их сходстве в этом отношении с христианской доктриной. Для гностика мир не просто во зле лежит, он сотворён во зле, сам есть зло, плоть не просто подвержена греху, а есть нечто принципиально враждебное духу, старающемуся по мере сил от неё освободиться. Гностик чает не преображения мира и своей плоти, как его части, он стремится вырваться из плена, в котором держит его этот мир, и из темницы, которую представляет собой его плоть.

Для христианина это не так. И цитат тут можно привести сколько угодно. Например, св. Григорий Палама пишет:

«…Подобные вещи пристало говорить еретикам, которые называют тело злом и изваянием лукавого, а мы злом считаем только пребывание ума в телесных помыслах, в теле же никак не злом, раз само тело не зло» (Св. Григорий Палама. Триады в защиту священно-безмолвствующих. — М.: Канон, 1995, с. 41. Перев. В.Вениаминова).

А в псалме 62 об этом сказано ещё более кратко: «Сердце моё и плоть моя возрадовались о Боге живом» (Пс., 62:2).

Если плоть, ещё не преображённая, способна радоваться о Боге живом, то кто дерзнёт лишить её ещё большей будущей радости, долженствующей наступить после смерти!

Заметим, к слову, хотя это и так ясно, что речь вовсе не идёт о том, что правильно, а что нет, или о том, что больше соответствует пресловутой действительности. Правильно и то, и другое, и человек получает посмертие сообразно со своей верой и своим знанием (гносисом) об этом посмертии. Речь о том, станет ли человек соработником Богу в деле преображения мира или сбросит этот мир с себя, как вылупившийся цыплёнок — скорлупу яйца.

Итак, христианство отрицает возможность бессмертия души, как отличной от тела духовной субстанции. Бессмертие человека непосредственно связано с обретением так называемого «тела славы» (это явление также именуют пресуществлением тела), которое имеет место при обращении потенциального богоподобия в реальное.

В приложении к процессу пресуществления тела этапы Великого Делания определяются следующим образом:

Первый этап — «Работа в Чёрном» (Nigredo) — единоборство со смертью.

Второй этап — «Работа в Белом» (Albedo) — возвращение исходного райского состояния.

Третий этап — «Работа в Красном» (Rubedo) — обретение духовного бессмертия.

При этом на божественном плане первому этапу соответствует смерть Христа на кресте, второму — его Воскресение, третьему — сидение одесную Бога Отца, на человеческом, соответственно, — преодоление греха, воскрешение Лазаря, жизнь вечная по обетованию.

Как правило, современному человеку, даже верующему, трудно представить себе, как можно восстать в новом теле, когда старое тело истлело.

Но мы же не удивляемся, когда у ящерицы отрастает новый хвост вместо отрубленного, а ведь это возможно, лишь если в нематериальном субстрате ящерицы (из осторожности не будем называть его душой) существует определённая структура, ответственная за воссоздание этого утраченного хвоста.

Вид и свойства нашего теперешнего тела обусловлены грехом. Этим телом управляет душа. Но «…сеется тело душевное, восстаёт тело духовное», пишет апостол Павел (1 Кор., 15:44). Когда душа соединяется с Богом и делается одним духом с ним, то и тело достигает «духовного» состояния, становится «телом славы». Главным свойством этого нового тела является нетление. Значит, в духе человека запечатлён образ его тела, и он, дух, сохраняет способность его воссоздать (как ящерица — свой хвост), но уже обновлённым, не знающим греха, и это будет не абстрактное тело, а тело конкретного Иванова, Петрова, Сидорова.

Золото, кстати, является своеобразным «телом славы» для неблагородных металлов.

И подобно тому, как золото алхимик получает не где-то за пределами нашего мира, а во вполне реальной печи — атаноре, так и «тело славы» адепт может обрести в этом мире, до наступления смерти.

Как писал Исаак Сирин, «…ощущение наслаждения вещами будущего века мы можем получить ещё здесь, прежде естественного изменения и исшествия из мира сего» («Слова подвижнические» аввы Исаака Сирина. — М. 1993, с. 10).

В литературе неоднократно высказывалась мысль, что алхимия представляет положительный субстрат всех верований, изложенных в тех или иных священных книгах — Библии, Ведах, Авесте и т. д. Этот вопрос, собственно говоря, заслуживает более подробного освещения. Впрочем, о развитой алхимической традиции можно говорить только применительно к христианскому миру (мы здесь не касаемся сложных взаимоотношений тех или иных алхимиков с Церковью — эти взаимоотношения всегда строились с учётом того, насколько ясно сама Церковь на каждом из этапов своего развития осознавала свою собственную традицию) и миру даосизма. Почему она не проявила себя в индуизме или буддизме и что объединяет христианство со столь экзотической для подавляющего числа европейцев религией? Ответ прост: христианство и даосизм, как бы ни разнились они по многим другим пунктам, проповедуют воскресение человека в преображённом теле.