Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра

© С. Я. Левит составление серии, 2015

© М. А. Рюрикова, правообладатель, 2015

© Центр гуманитарных инициатив, 2015

Раньше о любви писали много, и не только романы, но и трактаты. Особенно много было их на Востоке – в Древней Индии, у арабов, персов. Были свои теории любви и у древних греков, и в средневековой Европе, и у философов Нового времени. Сейчас трактаты о любви – с их научной классификацией, систематикой, делением на рубрики – выглядели бы, пожалуй, неестественно, и их не создают уже давно. Прошли времена, когда любовь пытались уловить в сети обычных понятий, постичь логически-описательными и классификационными методами. Старый научный подход к любви исчез, новый только что рождается. Он будет, видимо, сплавом и психологического, и биологического, и социального, и этико-эстетического подхода. Как черновик такого подхода и задумана книга. Но все это – дело будущего, а пока о любви больше всего говорит с нами искусство.

Эта книга – не трактат, она посвящена тому, что писала о любви мировая литература – от древних времен до наших дней. Идет здесь речь и о старых теориях любви, полузабытых у нас или совсем неизвестных, и о том, какой была любовь в древности и как она менялась с ходом времени.

Мировое искусство создало огромную одиссею любви, которая состоит из тысяч поэм, трагедий, романов. Охватить их все невозможно, и здесь говорится только о небольшой их доле, только о некоторых узловых пунктах.

И еще одна естественная ограниченность есть у этой книги. Любовь – чувство индивидуальное, она неповторима, и этот колорит индивидуальности, который хорошо передает искусство, исчезает, когда о любви говорят обобщенно и отвлеченно. Понятийно-логический подход куда более однобок здесь, чем художественный: беря общее, он упускает своеобразие, атмосферу частного случая, – и от этого может появиться оттенок возведения частного случая в правило. Но все мы знаем, что шаблонных правил, обезличенных и нормативных рецептов в любви людей нет.

Вокруг любви всегда шли острые споры, идут они и сейчас, и в этой книге, наверно, найдутся вещи, с которыми многие не согласятся. Что ж, это естественно, нормально: недаром ведь говорят, что дороги к истине вымощены камнями споров. И, наверно, чем глубже будут эти споры, тем дальше они смогут продвинуть нас по этой каменистой дороге.

В книге будет говориться и об острых проблемах, которые рождает нынешний тип семьи, о том, как семья влияет на любовь, какой она была раньше и к чему идет теперь. Речь пойдет о психологической природе современного человека и о переменах в сегодняшней любви; о новом психологическом фундаменте брака; о сегодняшних болезнях любви и семьи и о лекарствах от них; о психологических основах сексуальной культуры; о двух революциях в отношениях мужчин и женщин, которые идут в мире; о ростках новой, гуманистической культуры любви, которые постепенно всходят сегодня; о противоборстве этой культуры с ее антиподами – ханжески-пуританской и распутно-анархической антикультурой…

…Их сразу потянуло друг к другу – испанку Марию и американца Роберта Джордана, героев «По ком звонит колокол» Хемингуэя, одной из самых сильных книг XX века.

Он – подрывник, его прислали в горы, к партизанам, чтобы он взорвал мост и отрезал дорогу франкистам. Она – юная девушка, почти ребенок; детски прямая и открытая, она говорит то, что думает, делает то, что говорит, и от ее мысли до слова и от слова до дела – кратчайшее расстояние.

Она яростно ненавидит фашистов – они расстреляли ее родных и изнасиловали ее. Она любит его открыто, с чистой и наивной беззащитностью, и очень естественно, искренне:

«– Я не могу поцеловать тебя. Я не умею.

– Совсем это и не нужно.

– Нет. Я хочу тебя целовать. Я хочу все делать.

– Совсем не нужно что-нибудь делать. Нам и так хорошо», – говорит Роберт Джордан.

Они разговаривают, лежа в спальном мешке, и в том, как они держат себя, видна светлая чистота их чувств – человечных, гуманных, без всякой торопливости, без задыхающейся гонки к финалу. «Они лежали рядом, и все, что было защищено, стало незащищенным; где раньше была шершавая ткань, все стало гладко чудесной гладкостью, круглое, твердое, льнущее и длинное, теплое, прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, длинное и легкое и крепко прижавшееся, и крепко прижимаемое, жалобное, томящее болью, дарящее радость, молодое и любящее, и теперь уже все теплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски».

В этом гимне любви, от которого ханжи могли бы прийти в ужас, нет никакого эротизма – и никакого эгоизма. Роберт Джордан ни на секунду не перестает видеть в ней человека, и в ее молодом теле ощущает не только его прелесть, но и что-то жалобное, томящее болью, и тяга к ее телу не закрывает от него, что оно полно щемящей, острой, жалобной тоски. И, встревоженный ее тоской, он спрашивает ее:

«– Ты уже любила кого-нибудь?

– Никогда. – Потом вдруг, сникнув как мертвая в его объятьях: – Но со мной делали нехорошее.

– Кто?

– Разные люди.

Теперь она лежала неподвижно, застывшая точно труп, отвернув голову.

– Теперь ты не захочешь меня любить… – сказала она, и голос у нее был тусклый, мертвый. – Ты меня не будешь любить».

И опять здесь – трогательная и жалкая незащищенность, и полное доверие к нему, и подспудное ощущение, что она может говорить все – ничего плохого ей не сделают. Ее искренность, открытость естественна для нее, это как вылившаяся из родника струйка, которая не может не нести все, что в нее попадает, – и воду, и землю, и соринки. И она говорит:

«– Когда со мной делали это, я дралась так, что ничего не видела. Я дралась, пока – пока один не сел мне на голову – а я его укусила – и тогда они заткнули мне рот и закинули руки за голову – а остальные делали со мной нехорошее».

Наверно, на месте Джордана нашлись бы люди, которые почувствовали бы себя уязвленными, стали бы брезгливо презирать ее. Но он не сделал ничего, что унизило бы ее перед ним, воздвигло бы между ними хоть секундный барьер душевного неравенства. С потрясающей человечностью – и естественно, без всякой логики, одним озарением чувств – откликнулся он на ее прекрасную исповедь.

«– Я тебя люблю, Мария, – сказал он. – И никто ничего с тобой не делал. Тебя никто не смеет тронуть, и не может. Никто тебя не трогал, зайчонок».

Он не говорит ей обычных слов: ты не виновата, ты ничего не могла поделать… Слова эти были бы правдой – но правдой простой логики, правдой обычности, тривиальной и будничной. Слова Роберта Джордана – высочайшая правда озарения, правда парадокса, высшего взлета. И хотя очевидность против нее, хотя она говорит, что правда эта ложь, но его правда – это двойная правда, как часто бывает с правдой гуманизма, которая глубже, чем однолинейная правда логики. И эта простая девочка верит Джордану и говорит – так же открыто и безыскусственно: «Если у нас с тобой будет все, может быть, станет так, как будто того, другого, не было».

И она спрашивает его:

«– А куда же нос? Я всегда про это думала, куда нос?

– Ты поверни голову, вот, – и тогда их губы сошлись тесно-тесно, и она лежала совсем близко к нему, и понемногу ее губы раскрылись, и вдруг, прижимая ее к себе, он почувствовал, что никогда еще не был так счастлив, так легко, любовно, ликующе счастлив, без мысли, без тревоги, без усталости… И она сказала испуганно: – Давай теперь сделаем скорей, что нужно, чтобы то все ушло».

Везде видна тут сложная симфония их любви, ее телесная прелесть и духовное богатство; и в слиянии, в сплаве того и другого – и только от этого слияния – есть большие и светлые человеческие ценности. Хемингуэю органически чуждо пуританство, любовь у него – настоящее и полнокровное чувство, Роберт и Мария переживают ее с невиданной силой, и история их любви – одна из самых ярких в мировом искусстве.

И в апогее любви, когда сила ее достигает предела, они испытывают поразительное чувство: «Время остановилось, и только они двое существовали в неподвижном времени, и земля под ними качнулась и поплыла».

Поплывшая земля – так, наверно, бывает только в сильнейшей любви. И тут нет никакой примитивной символики, хотя и есть ощущение, что любовь – в высших моментах своего взлета – делает людей и мир равными по своему масштабу. Чувство, что они двое парят в неподвижном времени, что они – частица всего, что есть в этом времени, непереводимо на язык логики, и, ощущая это чувство, они ощущают в то же время, что земля, которая качнулась и поплыла под ними, – это не Земля, а тот ее маленький и теплый кусочек, на котором они сейчас.