Курт Хюбнер - Истина мифа

Рассмотрим в заключение несовместимость мифа с идеей внутренней или метафизической свободы, как ее назвал Ф. А. Хайек (гл. XXV). Я больше не хочу затрагивать здесь вопрос, может ли эта свобода действительно существовать, поскольку об этом, как и вообще о проблеме истины, уже было сказано в предыдущих главах. Я хочу сейчас только поставить вопрос о достигнутом с помощью этой идеи.

Современный человек, который основывается на этой идее, хотя и абсолютно ответствен перед самим собой, но исторически приходил к этому через отбрасывание божественного влияния на природу и на себя самого. Так, открытие внутренней свободы исторически шло рука об руку с представлением о том, что природа подчинена слепому господству бездушных законов или случайности и тем самым исключена возможность всякого телеологического подхода к ней. Правда, Кант, который сыграл решающую роль в восстановлении этой связи, пытался, невзирая на такое полное отсутствие смысла в реальности, утешаться постулатом, согласно которому существовал бы гарантированный Богом нравственный миропорядок. Но при отказе от в высшей степени сомнительных попыток обоснования этого постулата становится неясным, в чем же, собственно говоря, этот миропорядок должен состоять. Здесь не стоит обсуждать вопрос, обладает ли логической неизбежностью историческая связь свободы и бездушной природы. Достаточно того, что она эффективно действовала в истории и наложила большой отпечаток на современное сознание. В этом смысле, если вообще верить в свободу. Кант остался победителем, а спекулятивный идеализм вовсе не стремился распространить царство духа также и на природу. Другие учения о свободе в этой области не принесли по сравнению с Кантом ничего нового.

Из этого следует, что, по Канту, достоинство человека может быть спасено вопреки всему обессмысливанию мира, ибо оно коренится в его свободе, которой владеет лишь он один из всех творений и вещей. Но можно задаться вопросом: становится ли менее ценным человек от того, что в нем действует божественное?

Конечно, многие сегодня согласны с различными вариантами материализма и психологизма, по мнению которых не только природа, но и человек целиком подчинен естественным законам. Но что заставляет нас, давая подобные полные определения, предпочесть естественные законы нуминозным силам, если по уже приведенным основаниям мы отказались от вопроса, какая из обеих возможностей истинна? Хотя нуминозные силы так же приносят нам благо, как и естественные, тем не менее они одновременно отсылают нас к некоему наполненному смыслом и имеющему цели миру, в котором человек может чувствовать себя защищенным, в то время как в другом случае, как правильно заметил Колаковский (гл. XXVI, разд. 3), есть лишь равнодушие к этому миру. Не однажды утешение нашим человеческим достоинством оказывалось в этой отчужденности излишним.

Встречается ли сейчас реабилитация мифической мысли с симпатией или антипатией, привели ли мои исследования к каким-либо последствиям или нет, все равно: вопросы, затронутые здесь, уже невозможно отбросить.

Наука благодаря теории науки уже давно пребывает в той стадии саморефлексии, которая обычно возвещает конец какого

то этапа. Сперва надвигающиеся сомнения пытались встретить наивной убежденностью, что их можно просто и быстро отклонить. Это была стадия логического позитивизма Венского кружка. Когда это не удалось, сочли возможным, через отказ от почвы, сохранить в руках что-то твердое и определенное. Это был час критического рационализма, который полагал, что по меньшей мере в принципе фальсификации обнаруживается абсолютная основа научного исследования и твердый "критерий демаркации" по отношению к другим формам объяснения мира. Когда и эта надежда не оправдалась, некоторые попытались путем все большей и большей утонченности и ad hoc модификаций спасти принцип фальсификации хотя бы в слабой форме и отличить в исследовательском процессе "жесткое" ядро от "мягкого" (к примеру, Лондонская школа экономики). Другие же (прежде всего П. Фейерабенд) вообще подвергли научный метод релятивизации и потребовали (подобно первым дадаистам) не без освежающего веселья отбросить методом анархии балласт всякого принуждения.

Я, однако же, не считаю, что нужно выбирать только между теоретико-познавательным догматизмом и такой анархией, и я это подробно изложил в своей книге "Критика научного разума". Если же, как я полагаю, наука и контингентна, то не в том смысле, что она основана на чистых условностях и произволе или, напротив, совершенно необходима, но в смысле того, что она представляет собой историческую реальность, которая подвержена изменению и открывает другие возможности. Не оказывается ли тогда неизбежным вполне серьезное испытание этих других возможностей и прежде всего тех, которые все еще определяют нашу действительность, что главным образом касается мифа. Этим самым я хочу лишь "до конца" продумать то, что за десятилетия наметилось внутри теории науки, этой двигающейся от саморефлексии к мучительным сомнениям в себе философской дисциплины. Таким образом, перенос тематики на проблему мифа неизбежно следует из самого развития теории науки.

Впрочем, нас должна скорее мучить озабоченность по поводу того, что столь распространенная сегодня и зачастую выступающая с ужасающей иррациональностью враждебность по отношению к науке и технике, вообще столь свирепствующий ныне культурный пессимизм используются демагогами и самозваными пророками. Менее всего мы должны предлагать им вопрос об альтернативах, если сами оказались не в состоянии избежать непреодолимых чар искаженных мифов. Если мы противопоставим представлению о мифе как о чем-то "целительном" трезвость научного исследования, то это приведет, как показала наша книга, к примирению мифа с притязаниями рациональности.

Итак, я хочу еще раз повторить то, на что я уже указал в предисловии: это не защитная речь в пользу мифа. Это был лишь шаг на пути его предметного критического анализа*.

Перевод выполнен при участии С. Коначевой.