Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Приметы и суеверия.

В литературных салонах того времени культивировались таинственные, страшные рассказы. «Рассказывали множество историй о мертвецах. Читали "Цыган"», — записывает в дневнике (29 января 1825 г.) поэт И. И. Козлов. «Сегодня наш разговор вращался на рассказах о привидениях, выходцах с того света и сверхъестественных явлениях», — читаем в дневнике М. А. Корфа за 1820 год. «…Говорили о предчувствиях, видениях и проч. Веневитинов рассказывал о суеверии Пушкина» — это дневниковое свидетельство принадлежит М. П. Погодину (11 сентября 1826 г.). Любопытно, что все эти записи сделаны в 20-е годы.

Переписка братьев Булгаковых, столичных почт-директоров, друживших со многими знаменитыми литераторами, — богатейший материал для изучения «иррациональных верований» русского дворянства пушкинской поры. Однако нельзя не заметить легкой иронии, которая сквозит в их письмах, когда речь заходит о распространенных в обществе приметах и суевериях. Приведем, к примеру, письмо А. Я. Булгакова к брату, сообщавшего о свадьбе графа А. Ф. Ростопчина и Е. П. Сушковой в мае 1833 года: «Вчера была свадьба Ростопчина. В церкви такое было множество народу, что дышать мы не могли. Дело шло к церемонии, когда жених вдруг вспомнил, что забыл кольца дома: когда уже посылать! Но я дал ему свое обручальное кольцо, да князь Масальский старик свое…» Другой бы корреспондент непременно заметил, что это «дурное предзнаменование», но А. Я. Булгаков делает неожиданное заключение: «…стало быть, не Андрюша и Додо, а Масальский и я обвенчались»{49}.

Иронический тон присутствует и в повествованиях мемуаристов. Как пишет П. П. Семенов-Тян-Шанский, в середине 30-х годов XIX века в Москве «упорно ходил слух о предстоявшем светопреставлении и страшном суде, который приурочивали даже к определенному числу. Возникали споры старушек Павловых между собою и с другими дамами, возбуждавшими вопрос о том, в один ли день будет совершаться страшный суд или будет длиться несколько дней кряду. Спорящие соглашались в том, что в один день совершить суд не только над живыми людьми, но еще и над мертвыми совершенно невозможно; еще менее возможно, чтобы господ и холопов могли судить в один и тот же день, тем более, что и грехи-то у них разные. Не соглашались только в том, кого будут раньше судить: господ или холопов. Вопрос остановился на том, что тетушки даже собрались ехать к митрополиту за разъяснениями»{50}.

Тема Страшного суда действительно волновала публику того времени. В обществе царила паника и по поводу вероятности «быть захороненным заживо». «Книги и журнальные статьи конца XVIII и начала XIX века пестрят примерами погребения мнимоумерших, находившихся в глубоком обмороке или в летаргическом сне»{51}.

Произведения с подобными сюжетами становятся мишенью для язвительных замечаний критиков. Несколько остроумных рецензий приводится в главе, посвященной «мнимой смерти».

Юмор в изложении «таинственных историй» и суеверий как в мемуарной, так и в художественной литературе может стать темой отдельного исследования. Сатирический рассказ первой трети XIX века отличается по тону от подобных произведений века Просвещения, подвергавшего осмеянию всякого рода предсказания и приметы. Читатели могут убедиться в этом, прочитав два рассказа («Приметы»; «Предрассудки, или Что встарь, то и ныне») из периодических изданий, помещенные в последней главе книги.

Автор активно обращается к периодике пушкинской поры. Читатели имеют возможность познакомиться с материалами, посвященными древним магическим обрядам, национальным верованиям, вместе с пушкинскими современниками принять участие в спорах о приметах и суевериях, которые велись на страницах газет и журналов того времени.

Кроме периодических изданий в книге широко представлены мемуары, дневники, письма соотечественников, а также путевые заметки иностранных путешественников первой половины XIX века. В некоторых случаях автор обращается к источникам более позднего времени, чтобы «проследить судьбу» той или иной приметы и суеверия. О неразрывной связи дворян с народной культурой, крестьянским бытом писали многие исследователи. Суеверия, которым в равной степени были подвержены и дворяне, и крестьяне, достаточно изучены. Они существовали на все случаи жизни. «Светские» приметы не столь многочисленны, но важны для изучения духовной жизни общества. Заслуживают внимания также различные варианты одного и того же мистического «сюжета», например троекратное явление умершего друга или видение белой дамы, нашедшие отражение в фантастической прозе эпохи романтизма. Отдельный цикл составляют «страшные рассказы» о королях и российских императорах. Среди персонажей книги — колдуны и предсказатели, ворожеи и гадалки, суеверы и ясновидящие. Однако нами не рассматриваются примеры чудесного исцеления и ясновидения, приписываемые животному магнетизму, а также чудеса, связанные с явлениями святых, Божьей Матери и других религиозных образов. В специальной литературе эти случаи освещены довольно широко.

Как бы далеко ни уходила цивилизация, мифологические представления продолжают жить в человеческом сознании. Е. Водовозова вспоминает: «Мы, шестидесятники, усердно высмеивали, обличали и преследовали всех, кто рассказывал о своих снах, придавая им значение, верил в предчувствие, гадание по картам и гадальщиков, предсказывавших будущее. Чтобы подчеркнуть свое свободомыслие, мы демонстративно зажигали три свечи там, где можно было обойтись и двумя, здоровались нарочно на пороге, подавали за обедом соль друг другу. Но это презрение к суевериям у многих чаще всего проявлялось в несоблюдении мелочных примет, но не охватывало нас глубоко, а было, так сказать, чисто внешним отрицанием; внутренне же мы были насквозь пропитаны суеверными страхами. Когда какое-нибудь предзнаменование угрожало несчастьем, мы трепетали от ожидания и радовались, когда иная примета пророчила хорошее. Только несколько последующих поколений постепенно освобождалось от суеверного мусора, веками скоплявшегося в наших головах и сердцах, но совершенно ли очищена от него интеллигенция и в настоящее время — это еще вопрос»{52}.

Любопытная запись содержится в дневнике С. А. Толстой (15 июня 1891): «Вечером были разговоры о мертвых, об умирании; о предчувствиях, снах, вообще, действующих на воображение»{53}.

«Миф и суеверия не исчезают сразу, они трансформируются, перевоплощаются, маскируются под современную моду…»{54}. «Светские» приметы как раз представляют собой пример того, как «осовремениваются» мифологические представления. Знакомство с ними дополнит наши представления о культуре повседневной жизни пушкинской поры, поможет нам глубже проникнуть в психологическую атмосферу той эпохи.

Да простит меня Поликарп Пузино, если в заключение я воспользуюсь словами, взятыми из предисловия к его книге, несколько изменив текст: «Обращая наблюдательный взор на домашний быт провинциальный и видя вседневные опыты предрассудков и заблуждений простолюдинов (и дворян. — Е. Л.) наших, всему верящих, всего боящихся и на каждом шагу обманываемых…», я попыталась «…собрать разнородные их приметы и поверья, так сказать: изобразить нравственную картину их самих».

Есть изредка также обычай, особенно когда дети не долговечны, чтобы вслед за народившимся младенцем выйти на улицу, дать ребенку имя первого встречного человека и даже звать этого человека в кумовья{2}.

Так, родители, у которых рождавшиеся дети умирали, прибегали к следующим суеверным средствам, чтобы дети их жили: они писали образ по мерке с рожденного, изображали четыре рождества на одной иконе, а также заставляли крестить новорожденного первых встретившихся мужчин и женщин{3}.

Уже четырнадцать душ Ольга Александровна (Арапова. — Е. Л.) народила Николаю Андроновичу, и ни единого живого детища у них не оставалось, как вдруг употребила она с великою пользою одно указанное ей средство: велела пригласить первого встречного быть восприемником новорожденного ею пятнадцатого младенца, и по его имени назвали его Пименом. Первый шаг только труден; все последующие затем семь или восемь человек детей обоего пола остались живы и здравы, крепки и толсты{4}.

Граф Матвей Александрович (Мамонов — Е. Л.) был единственный сын у родителей и первенец (род. 14 сентября 1790 года). Странно, что, еще не испытав несчастия терять детей, молодые супруги, по рождении первого сына, чтоб он, как говорилось, устоял, прибегли к предрассудку. Его крестил первый встретившийся на улице. Это был не кто иной, как горбатый зеленщик-крестьянин по имени Семен, который долго жил и нередко навещал своего крестника, получая по золотому за свой визит и подносимые незатейливые гостинцы{5}.