Эрик Дэвис - Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху

Ясно лишь одно: мы не можем позволить себе думать о технологии в тех манихейских терминах, которые так часто появляются в дебатах о новых изобретениях. Технология — это не дьявол и не ангел. Но это и не просто «инструмент», нейтральное расширение некой ограниченной, твердой как скала человеческой природы. Технология — это трикстер, и так было с тех самых времен, как первый культурный герой научил человеческое племя, как наматывать шерсть на катушку, задолго до того, как человек принялся опутывать иллюзиями свои глаза. Трикстер показывает, как разум может завести нас в непредсказуемый хаотичный мир. Он проводит нас через открытые двери инновации и заключает нас в темницу непредвиденных последствий. И именно исполнившись этого духа трикстерства, озорного, загадочного и путаного, я приступаю к укладке всех этих историй и рефлексий по поводу технологии в одну вавилонскую башню.

Люди были киборгами с самого начала. Нам выпало жить в обществе, изобретающем инструменты, определяющие форму и этого общества, и живущих в нем индивидов. Тысячелетиями люди, не слишком отличающиеся от нас самих, создавали и использовали могущественные, поражающие воображение технологии, включая информационные, и эти инструменты и техники со временем вплетались в полотно общественной жизни. Несмотря на то что технология стала господствовать в обществе и определять его лишь при жизни нескольких последних поколений, основное утверждение верно для всего пути, который проделал homo faber в своих кочевках: культура — это технокультура.

Технологии — это зримое воплощение нашей способности открывать и использовать законы природы посредством работы разума. Но почему мы избрали этот путь? К каким методам мы прибегаем и чем это может закончиться? Хотя мы и можем считать технологию инструментом, зависящим исключительно от прагматических и утилитарных соображений, в действительности мотивы, стоящие за технологическим прогрессом, редко бывают столь прямолинейными. Логические суждения, рожденные рациональной способностью нашего разума, должны проложить путь сквозь буйное, хмельное кабаре психики. Технологии проходят сквозь ткацкий станок культуры с ее мифами, мечтами, жестокостями и вожделениями. Вряд ли можно сказать, что колоссальная ма-шинерия войны или индустрия развлечений вытекают из разумной необходимости, какой бы совершенной ни была их реализация. Напротив, их чертежи расчерчены прямо по пламенеющему сердцу человека.

Взаимозависимость культуры и технологии означает, что технологии старого мира, даже представленные самыми логическими, искусно изготовленными объектами, тем не менее должны делить космическую сцену с богами, чудесами и анимистическими силами. По мнению французского антрополога Брюно Латура, древние люди и примитивные племена сплетали абсолютно все — животных, инструменты, медицину, сексуальность, родовые отношения, растения, песни, погоду — в одну невероятную сеть, объединяющую сознание и материю. В этой сети, которую Латур называет антропологической матрицей, не существовало даже строгого разделения на природу и культуру. Эта матрица состояла из «гибридов» — «говорящих вещей», которые принадлежали одновременно природе и культуре, реальному и воображаемому, субъекту и объекту. Возьмем, к примеру, инуита,[2] который охотится на канадского оленя и убивает его. На одном из уровней представления зверь — это жирный, вкусный объект, используемый инуитом и его племенем совершенно рационально для удовлетворения обычных человеческих потребностей. Но олень не только дает инуиту пищу и отличные нитки: одновременно он выступает как священный дух, сверхъестественный актер космологической драмы, ритуально воспроизводимой в молитвах, каждодневных ощущениях и обрядах инуитской жизни. Олень, оружие, а также сон, наведший утром охотника на след оленя, — все это «гибриды», все это — части коллективной песни, которая не может быть поделена на мифологию и конкретную реальность.

Большинство из нас не мыслит таким образом сегодня, потому что мы в основном осовременились, а современное состояние отчасти означает присутствие огромного концептуального барьера между природой и культурой. Латур в своей книге «Мы никогда не были современными» окрестил этот барьер «Великим Разделением» и отнес начало его возникновения к веку Просвещения, когда механистические воззрения Декарта овладели натурфилософией, когда были заложены краеугольные камни в фундамент современных социальных институтов. По одну сторону Великого Разделения находится природа, безгласный и целиком объективный мир «там», тайные механизмы которого вскрываются бесстрастными учеными мужами, использующими технический инструментарий для усиления своего восприятия. Человеческая культура лежит по другую сторону преграды, «здесь», в самоосознающем себя мире историй, субъектов и борьбы за власть, которая развивается независимо от мифических ограничений, накладываемых природой. Великое Разделение, таким образом, разочаровывает мир и возводит человека на трон в качестве единственной действующей силы космоса. С позиций парадигмы Великого Разделения технология — это просто инструмент, пассивное расширение человека. Она не обладает автономией; она не изменяет природный мир, а просто воздействует на него.

До сих пор все это звучало достаточно банально. Отличие Латура от большинства мыслителей заключается лишь в его провокационном утверждении о том, что современный западный мир никогда не покидал антропологическую матрицу. Вместо этого он использовал концептуальную уловку Великого Разделения, чтобы отвергнуть вездесущую реальность гибридов, этих «субъект-объектов», которые перешагивают через барьеры между культурой и природой, деятелем и материалом. Это отрицание освободило Запад от неизбежно консервативной сущности традиционных обществ, где создание новых гибридов — новой медицины или оружия — всегда сдерживалось тем фактом, что новые эффекты разобьют матрицу реальности. Отринув гибриды, Европа Нового времени парадоксальным образом довела их производство до ошеломляющих масштабов: новые технологии, новые научные и культурные перспективы, новые социополитические и экономические реалии. Запад драматически перестроил «мир», не осознавая системных последствий своей творческой активности, которые сказались на «независимой» фабрике общества — даже если не принимать во внимание то, что случилось с нечеловеческим миром камней и зверей, снабжавших эту фабрику материалами.

Сегодня, когда человеческие общества связаны более тесно, чем когда-либо прежде, Латур утверждает, что мы больше не можем поддерживать иллюзию Великого Разделения. Каждый новый гибрид, появляющийся на сцене — дети из пробирки, прозак, расшифрованный человеческий геном, космические станции, глобальное потепление, — продвигает нас дальше в нечеловеческую область, в зазор между природой и культурой, сумеречную зону, где наука, язык и коллективное воображение интерферируют и проникают друг в друга. Мы начинаем замечать, что все связано со всем, и это понимание пробуждает к жизни доисторический образ мысли. Латур использует пример экологических страхов современного человека и сравнивает их с историями о Маленьком Цыпленке.[3] Сегодня «мы так же, как и он, боимся, что небо падает на нас. Мы тоже связываем движение пальца, нажимающего на клапан аэрозоля, с табу на небеса»1. Мы возвращаемся, конечно претерпев глубокие и необратимые изменения, но в ту же антропологическую матрицу. «И не только бедуины и бушмены племени канг, слушая транзисторы, ведут традиционный образ жизни, пользуются и пластиковыми ведрами, и сосудами из шкур животных. Какую страну нельзя назвать „страной контрастов"? Мы все достигли точки смешения времен. Мы снова стали до-современными»2.

Если Латур прав, а я полагаю, что так оно и есть, тогда нам есть что рассказать о том, как современные технологии стали смешиваться с иными временами, иными пространствами, иными парадигмами. Хотя большая часть этой книги посвящена мистическим течениям, прокладывающим себе путь сквозь информационные технологии научной эры, в первой главе я обращаюсь к их более древним источникам. Исследуя тропы, которые прокладывало техническое воображение жителей греко-римского мира, мы откроем некоторые из тех образов, мифов и мистических тем, которые заполняют архети-пический слой современной технологизированнои души.

Древняя Греция первой зажгла факел трагикомического романа Запада с наукой, ибо греки первыми стали разделять забавную веру в то, что мы можем действительно знать вещи в полном философском смысле этого слова. Но даже до того, как родился аполлонический дух греческого рационализма, который привел к конструированию чего угодно — от астрономических компьютеров до пневматических автоматов, — древние поэмы Гомера уже сочились языческим материализмом, который позже одержал победу в технологии. Хотя поэмы Гомера были продуктом архаичного, устного общества, в них не отражено глубокое погружение в сверхчеловеческий мир погоды, деревьев и зверей, которое характерно для большинства преданий туземных народов. В таком, более «экологичном», мировоззрении мистическое восприятие людей погружено в созерцание природы. Мир рассматривается сквозь призму анимизма, магического мышления, для которого окружающий мир предстает жилищем незримых сил.