Мелани Кляйн - Детский психоанализ

Игры ребенка позволяют нам прийти к определенным заключениям относительно чувства вины, возникающего в столь раннем возрасте. Люди, окружавшие Риту, когда ей было всего лишь два года, бывали поражены ее бурным раскаянием из-за любого, самого пустячного промаха, если малышка допускала таковой, а также гиперчувствительностью к любым обращенным к ней упрекам. Например, однажды она залилась слезами только потому, что отец в шутку стал грозить медвежонку из книжки с картинками. Причиной ее самоидентификации с медвежонком был страх осуждения, исходящего от ее реального отца. Торможение в процессе игры тоже порождалась чувством вины. В возрасте двух лет и трех месяцев, когда она играла в куклы (игра не доставляла ей сколько-нибудь заметной радости), девочка постоянно подчеркивала, что не была ее мамой. Анализ покажет, что она не осмеливалась в игре исполнять материнскую роль, потому что пупс представлял для нее помимо прочего, маленького братца, которого она хотела изъять из тела беременной мамы. Хотя на этот раз запрет, противостоящий желанию ребенка, исходил не от реальной, а от интроецированной матери, чью роль она разыгрывала у меня на глазах и которая пользовалась гораздо более строгими и даже жестокими мерами для поддержания собственной власти, чего настоящая мать никогда не делала. В возрасте двух лет у Риты проявился обсессивный симптом, состоящий в длительном ритуале укладывания в постель. Его главное содержание заключалось в том, что ее приходилось каждый раз тщательно закутывать в одеяльце, чтобы развеять страхи, что «в окно запрыгнет мышка или "butty" (генитальный орган) и вцепится зубами в ее собственную "butty"».[5] В ее играх в тот же период появился другой красноречивый элемент: необходимо было всегда пеленать куклу точно так же, как заворачивали ее саму, а однажды потребовалось поставить слона рядом с кукольной кроваткой. Слон должен был помешать кукле проснуться, в противном случае она бы прокралась в спальню родителей и причинила им вред или стащила бы «кое-что». Слон (отцовское имаго) был призван исполнять роль преграды. Интроецированный отец уже сыграл эту роль в самой Рите, когда между пятнадцатью месяцами и двумя годами она захотела узурпировать место матери рядом с отцом, похитить у нее вынашиваемого ребенка, избить и кастрировать родителей. Реакции гнева и тревоги, которые последовали за наказанием «ребенка» в ходе данной игры, показали, что внутри себя Рита разыгрывала две роли: власти, которая судит, и наказанного ребенка.

Один из фундаментальных и универсальных механизмов игры состоит в том, чтобы исполняемая роль помогла ребенку разделить в своем творчестве различные идентификации, которые тяготеют к слипанию в единое целое. Распределяя роли, ребенок может исторгнуть отца и мать, чьи образы были абсорбированы им в ходе развития Эдипова комплекса, и чья жестокость причиняет ему теперь страдания изнутри. В результате такого исторжения возникает чувство облегчения — главный источник доставляемого этой игрой удовольствия. Игра, которая состоит в принятии определенных ролей, зачастую, кажется очень простой и воплощающей исключительно первичные идентификации, но это лишь внешняя видимость. Хотя такое проникновение отнюдь не влечет за собой прямого терапевтического эффекта, исследование само по себе позволяет выявить все имеющиеся скрытые идентификации и установки, особенно, если удается добраться до чувства вины.

Во всех случаях, когда я проводила психоанализ, подавляющий эффект чувства вины проявлял себя весьма наглядно, причем, даже в самом раннем возрасте. То, с чем мы здесь столкнулись, соответствует известным нам фактам о строении психики взрослых и тому, что представлено у них под именем Супер-Эго. На мой взгляд, допустить возможность, что Эдипов комплекс достигает апогея в своем развитии приблизительно к четвертому году жизни ребенка, и получить данные, что развитие Супер-Эго — это результат окончательного формирования комплекса, отнюдь не будет означать противоречий таким наблюдениям. Наиболее типичные и определенные феномены, в которых в самой развернутой и отчетливой форме Эдипов комплекс достигает пика развития, предшествующего его затуханию, представляют собой ни что иное, как его созревание или результат эволюции, совершающейся на протяжении нескольких лет. Анализ самых маленьких детей показывает, что с появлением Эдипова комплекса они начинают активно реагировать на его возникновение и, как следствие, вырабатывают собственное Супер-Эго.

Воздействие этого инфантильного Супер-Эго аналогично тому, что мы встречаем у взрослых, но, безусловно, оно давит гораздо более тяжким грузом на не вполне окрепшее Эго ребенка. Детский психоанализ учит нас, что Эго ребенка укрепляется, когда психоаналитическая процедура тормозит воздействие чрезмерных требований Супер-Эго. Несомненно, Эго маленьких детей сильно разнится от Эго детей постарше или взрослых. С другой стороны, когда мы освобождаем ребенка от власти невроза, его Эго понуждается соответствовать требованиям реальности, хотя и не столь серьезным по сравнению с теми, с которыми должны справляться взрослые.[6] Мышление маленьких детей отличается от мышления тех, что постарше; соответственно и реакция на психоанализ отлична от той, что можно наблюдать в более позднем возрасте. Зачастую, нас порядком удивляет, насколько легко принимаются наши интерпретации: иногда дети даже выражают заметное удовольствие, которые те им доставляют. Причины, по которым эти процессы столь отличны от анализа взрослых, кроются в том, что на определенном уровне мышления у маленьких детей сохраняется возможность более непосредственного контакта между сознательным и бессознательным, и, следовательно, у них намного проще осуществляется переход от одного к другому. Этим и объясняется незамедлительный эффект после сообщения интерпретаций. Разумеется, последние в любом случае должны предъявляться только на основе накопления достаточно удовлетворительного материала. Именно дети с удивительной готовностью, быстротой и регулярностью поставляют нам такой материал во всем его богатстве и разнообразии. Эффект от интерпретации нередко просто поразителен, даже если ребенок, казалось бы, совершенно не склонен принимать ее сознательно. Прерванная по причине сопротивления игра возобновляется; она становится более разнообразной, расширяется диапазон вариаций, все более глубокие слои психики обретают возможность своего игрового выражения; восстанавливается и психоаналитический контакт. Удовольствие, которое получает ребенок от игры в процессе предъявления интерпретации, проистекает также от того, что становятся бесполезными дальнейшие затраты ресурса на сопротивление. Но тут мы можем столкнуться с большим количеством временных сопротивлений, и в этом случае обстоятельства не обязательно будут складываться столь же благоприятно, и нам придется преодолевать значительные трудности. Несомненно, случай, когда мы сталкиваемся с чувством вины именно таков.

В своих играх дети символически представляют фантазии, влечения и переживания, используя с этой целью архаические, филогенетически приобретенные язык и способ самовыражения. Этот язык, столь хорошо знакомый нам по нашим же сновидениям, в полной мере мы способны понять, только применяя метод, предложенный Фрейдом для распознавания смысла снов. Их символизм имеет общую характерную особенность. Если мы хотим лучше понимать скрытый смысл игры ребенка в соотношении с их общим поведением во время психоаналитических сеансов, мы должны постоянно отслеживать не только то, что именно она символизирует и что заявляется в ней со всей возможной очевидностью, но также и способ репрезентаций и используемые механизмы в преобразовании снов. Мы должны сохранять объективность в том смысле, что в узловой точке, в которой проявляется сущность этих явлений, необходимо все время изучать их во всей совокупности.[7]

Если мы применяем такую технику, то довольно быстро убеждаемся, что дети проявляют не меньше ассоциативности в различных вариациях своих игр, чем взрослые в отдельных фрагментах своих снов. Детали игры отчетливо указывают путь внимательному наблюдателю, и время от времени, ребенок в открытую высказывает все то, чему можно смело приписать те же значимость и наглядность, что присущи ассоциациям взрослых.

Помимо архаичного метода репрезентаций ребенок использует также и другие примитивные механизмы, в частности, он подменяет слова движениями (подлинными предшественниками мыслей). У детей действие играет роль первого плана.

В «Истории инфантильного невроза»[8] Фрейд высказал следующую мысль: «Фактически, психоанализ, проведенный с невротизированным ребенком, на первый взгляд может показаться гораздо более убедительным, но в то же время он не может быть столь же богат материалом: необходимо предоставить ребенку слишком много своих слов и мыслей, а более глубокие слои при этом могут так и остаться невскрытыми и непроницаемыми для сознания».