Арон Залкинд - Фрейдизм и марксизм

Бессознательное. Эти вытесненные желания в то же время вовсе не прекращают тем своего существования, так как энергия, им присущая, не изжита, – и в области бессознательного они продолжают быть активными, «в скрытом виде», прорываясь в психическую жизнь, устремляя ее по своим путям, подчиняя ее влияниям этих бессознательных, вытесненных желаний. Принцип удовольствия, не достигший компромисса с принципом реальности, мстит ему созданием взамен, или в дополнение к реальному миру, еще и особого мира – неосознанных, вытесненных, бессознательных влечений. В человеке создаются как бы не мирящиеся друг с другом две реальности: «внешняя реальность», осознаваемая, содержащая в себе элементы приспособления к окружающей среде, и «психическая реальность», чуждая, враждебная внешней среде, загнанная последней в подполье бессознательного, но голодная, неудовлетворенная, прорывающаяся кверху.

Вся психическая жизнь пронизывается яростной борьбой этих двух реальностей, – работа мышления, внимания, памяти всецело руководится нагнетением то одного, то другого боевого фактора. Среда требует внимания к той или иной области, но вытесненное желание отвлекает внимание к себе, обгладывает, искажает его, организуя установку по линии удовольствия – вразрез с обязательствами среды. Достигаемые компромиссы стойки лишь в идеальных случаях, когда состав среды и сумма удовольствия взаимно соответствуют. Иначе же, они чрезвычайно хрупки, и человек обращен тогда к среде лишь небольшой частью своего содержания, да и то серьезно искаженной, сохраняя свой главный силовой резерв для «внутреннего самоудовлетворения».

«Цензура». Внешняя реальность, среда, не давая выхода вытесненным желаниям, создает в сознании «цензуру», зорко следящую за этой подпольной, нелегальной организацией. На все попытки «подпольщиков» прорваться в сознание, а оттуда во вне, цензура реагирует устойчивым торможением, огромным «сопротивлением», преодолеть которое вытесненное желание не в силах; в лучшем случае, оно прорывается в сознание в неузнаваемом, в изуродованном цензурой виде, используя для этого состояние ослабленного сознательного внимания (сон, грезы, рассеянность), которого все же хватает на то, чтобы резко «исказить» основную сущность нелегального влечения, и тем пресечь или, во всяком случае, грубо ограничить получаемое удовлетворение.

С этой точки зрения, на сновидения, грезы, на автоматические психические проявления (описки, оговорки) психоаналитическая школа смотрит как на попытки со стороны вытесненных желаний прорваться – попытки, замаскированные в своем содержании проделанной над ними цензурной работой.

«Бегство в болезнь». Отсюда с непреодолимой логикой вытекает и фрейдовская формула так наз. «бегства в болезнь». Человек, встречающий во внешней среде стойкое сопротивление своим желаниям и в то же время не заключающий «компромиссного договора» со средой, принужден закупорить эти влечения в себе и удовлетворять их без содействия среды и вопреки ее противодействию. Сумма неудовлетворимых, оттиснутых его желаний создает особый мир переживаний, особый фонд для поведения, особую установку для защиты этого богатства. Подобная установка, с точки зрения среды, конечно, об'ективно, реально не целесообразна, отгораживая человека от внешней реальности, вдавливая его в самодовлеющую психическую реальность, в болезнь, в «психоневроз».

Болезнь, как аранжировка, как стратегия, как защитная установка для отстаивания незаконных желаний, – бегство в болезнь, как проявление самосохранения, – это понятие о психоневрозе*7, играющее сейчас в расшифрованном его содержании чрезвычайно крупную роль как в клинической психопатологии, так и в общей психофизиологии, целиком принадлежит Фрейду.

Таким образом поведение человека, его психическая жизнь, зачастую имеет под собой глубоко скрытые, искаженные мотивы, являясь своеобразной системой защитных актов, окрашивая в свой цвет все впечатления, возникающие во внешней среде, искажая эту среду в угоду дирижирующим вытесненным желаниям. Это больное представление о среде, эта болезненная позиция в реальности оказывается своеобразно выгодной, суб'ективно целесообразной для психоневротика, мешая ему замечать враждебную действительность, питая его подспудными радостями.

«Перенос». В связи с понятием «бегство в болезнь» возникает и другое, тоже своеобразное понятие – «переноса» (Uebertragung). Человек, закупорившийся в своем «комплексном»*8 мирке, преломляющий всю реальность через призму «комплекса», удостаивает среду и других людей стойкого внимания лишь тогда, если содержание воспринимаемого впечатления соответствует его затаенным (в буквальном смысле) желаниям. Избранные элементы среды, избранные люди, тем самым, как бы покоряются ему, насыщая его столь вожделенной радостью; он включает их в свой мирок, обволакивает их содержанием своих комплексов, «переносит» на них свои вытесненные симпатии. Он как будто идет на уступки этим избранным им людям, подчиняясь им, выполняя их задания, строя работу своего внимания по ими указуемым путям, – однако, на самом деле, это лишь «стратегическая хитрость» с его стороны. Об'екты «переноса» оказываются для него лишь той точкой опоры, базируясь на коей он стремится перевернуть мир, переделать реальность в свою пользу, приспособить ее к себе, вовлечь ее в круг своих желаний. Для психоневротика «перенос» оказывается живым мостом, живой связью с людьми, – но не тем мостом, по которому он из болезни собирается перекочевать в реальность, а мостом, по которому он пытается реальность перетянуть к себе, исказить ее по линии своих грез.

Внушение. Понятие «переноса» по-новому ставит и проблему так наз. внушения. Внушаемость для Фрейда – лишь видимая, кажущаяся подчиняемость. На самом же деле, внушаемость есть стратегическая «уловка», с помощью которой «бежавший в болезнь» облегчает себе осуществление своих желаний, используя для этого личность внушающего. Он как бы «влюбляется» во внушающего, делает его своим близким лицом, сопоставляет его с любовными, радующими образами прежних, главным образом, детских своих воспоминаний, и, отказываясь от своей «воли», передавая эту волю другому, он «переносит» на последнего также и ответственность за свою радость, заставляет его служить этой радости, питать ее новым и новым материалом. Внушаемость-уступка превращается в внушаемость-спекуляцию, в вымогательство. Как только эта стратегическая ценность внушения тускнеет для для нашего героя, как только внушающий, по примеру среды, тоже начинает пред'являть обязательства, пытается стойко организовать сознание – наперерез вытесненному бессознательному миру, психоневротик обнаруживает контр-внушаемость, сопротивляемость, не только не выполняя приказов об улучшении своего поведения, но, наоборот, агрессивно обостряя, ожесточая свою позицию. Внушаемость таким образом оказывается состоянием летучим, избирательным, связанным с целой серией своеобразных стратегических маневрирований личности. Она действует лишь до той поры, пока внушающий базируется на бессознательном фонде своего об'екта, т.-е. на его вытесненных вожделениях, пробуждая их к активности, т.-е. добавочно питая их. Адресуясь же к сознанию, обязывая к реальному приспособлению, – внушение теряет свою суб'ективную для психоневротика выгодность, а вместе с тем и свою целебную силу, которая, по Фрейду, как видим, оказывается таким образом вполне призрачной.

Болезнь и «бегство в болезнь». Было бы грубейшей ошибкой думать, что вся описанная выше картина сложной психической дезорганизации представляет собою резко клиническое явление, – предмет для исключительных врачебных манипуляций. Ничего подобного.

Конечно, в очень развернутых случаях, когда бегство от реальности в болезнь превращается в стойкий, глубокий бред, лишающий человека всех возможностей хотя бы полукомпромиссной ориентировки в реальном, – выход из подобного тупика – настойчивое и специальное лечебное воздействие. В подавляющем, однако, большинстве эти состояния бегства от внешней реальности в психическую реальность, в болезнь представляют собою обычные житейские уклонения, с которыми мы сталкиваемся и в себе и в других на каждом шагу, чаще всего не замечая даже этого ввиду отсутствия у нас «психоаналитического микроскопа».

Что в действительности обнаруживает собой эта «борьба двух реальностей» внутри человека?

Оказывается, человек адресует окружающей среде лишь часть своего творческого богатства, остальное содержание сохраняя для «внутреннего употребления», – употребления, чуждого обязательствам, выдвигаемым этой средой. Та сумма внимания, памяти, тот материал мыслительных процессов, те качества общих и специальных способностей, то количество выносливости и гибкости, которые он выявляет перед нами в актах реального своего приспособления, представляют собою зачастую ничтожный клочок его творческих возможностей. Подавляющая же их часть остается от нас скрытой, закупоренной, направленной на замкнутые внутренние процессы, питая избыточное внереальное, внетворческое возбуждение («конверзия»).